— Ха, ха, ха. Он, видите ли, хочет спастись от всеобщего замерзания, нарядившись в эту дурацкую попону. Он не понимает, что я обречена на гибель. Сию же минуту поезжай к премьеру. Пусть правительство прекратит это безобразие… Слышишь… Поезжай и ткни ему в нос этим градусником.

— Но я же был у премьера вчера, — пробормотал Сюпрэ. Звук его голоса и оказался той каплей, которая должна была переполнить чашу терпения его красивой половины. Швырнув в него термометром, упала она в кресло и разразилась столь раздирающим воплем, что, казалось, в прелестное ее горло был вставлен свисток, подобный свистку паровоза.

— Спасите меня, — спасите, — кричала она, — я думала, что вышла замуж за человека, а на самом деле повенчалась с безмозглой сардинкой. Мама всегда ненавидела эту химеру! У меня было много женихов, а я вышла за эту треснувшую глыбу и вот обречена на замерзание. Спасите меня, спасите меня!

Господин Сюпрэ кинулся в свой кабинет; схватил со стула халат, в который и оделся, пробегая по коридору мимо изумленной прислуги. Там он позвонил премьеру.

— Ну, как? — спросил он, от холода и страха стуча зубами о трубку.

— Плохо. Черт знает, что делается в Париже. Воззваниям никто не верит. Я боюсь, чтоб дело не кончилось…

— А вы не думаете, что профессор Гампертон ошибается?

— Кто их знает, этих астрономов. Солнцу градусника, не подставишь под мышку. Между прочим, в «Humanite» пишут, что нельзя допустить отъезда одних богатых. Банкира Дюко с женой толпа сейчас вытащила из автомобиля и оттеснила от вокзала.

— Нельзя ли договориться с социалистами?

— Попытайтесь.

— Если бы знать наверное, что будет с солнцем…

Господин Сюпрэ положил трубку. Он вышел на балкон своего кабинета, выходивший на Елисейские поля. Резкий холодный ветер мгновенно забрался под роскошные полы его халата, и вместе с ветром донесся гул толпы с площади Согласия. Он ясно вообразил себе, как с темного неба сыплет густой снег, как замерзает Сена, как целый день мерцает огонь в его огромных каминах. Пожалуй, толпа нищих и оборванцев ворвется тогда в эти роскошные просторные залы и расположится тут лагерем. Он опять подошел к телефону.

— Господин Клермон? Как дела в конторе?

— Пока все благополучно, сударь. Что слышно о солнце?

— Все вздор. Немедленно доставьте мне всю наличность…

— Всю наличность?

— Да.

Он положил трубку и позвонил дворецкому.

— Антуан, — спросил он, — барыня дома?

— Они уехали к госпоже Дюко.

— Подите немедленно на рынок и купите самое скверное и дешевое платье. Мужское и дамское…. Полный комплект…

— Платье?!

— Ну да… и чем хуже, тем лучше.

Антуан вышел. Господин Сюпрэ подошел к огромному глобусу, стоявшему в углу и поддерживаемому тремя бронзовыми титанами. Он повернул его вокруг оси и задумчиво скользнул взглядом по тропической полосе.

«Какая масса воды, — с досадой подумал он, — или вода, или пустыня».

. . . . . .

Тут Пьер Бенуа умолк и лукаво поглядел на мистера Берроуза.

— Однако, — пробормотал тот, — ваш стиль сегодня…

— О, м-р Берроуз, когда пишешь в России, не надо забывать о цензуре… Но нужно также помнить, что цензор обычно читает только…

— Начало? А, теперь я понимаю… Вам угодно продолжать?..

— Нет, нет, теперь я передаю оружие в руки сильнейшего.

М-р Берроуз с величественным смущением покачал головой. Подумав с секунду, он процедил сквозь зубы:

Английский пароход «Эдуард VII» с грузом бензина вышел из Тулонской гавани, набитый людьми до того, что вода почти заливала иллюминаторы переполненных кают. И все-таки на пристани оставалась многотысячная толпа людей, не попавших на пароход. Они кричали, проклинали, грозили кулаками. Но французский берег скоро превратился в чуть заметную серую пелену, чайки закружились над пароходом, и соленый ветер освежил и успокоил тревожно бившиеся сердца людей.

— Ну, как, господин Дюко, — спросил своего соседа один из пассажиров, человек в потертом пальто, сидевший на палубе около самого носа парохода.

— Плохо, господин Сюпрэ, — отвечал вопрошенный, — меня так придавили в толпе, что, кажется, печень моя сплющилась.

— Теперь не до печени, г. Дюко… Вы читали?.. Еще четыре процента энергии.

— Однако оно опять жжет…

— Да, но говорят, льды подступили к Шпицбергену, несмотря на лето…

— А как ваша супруга?

Господин Сюпрэ хотел что-то сказать, но вместо этого безнадежно мотнул головой. Обе дамы помещались в каюте, в обществе других дам, так как кают хватило лишь для слабой части человечества…

— А вы не думаете, что мы слишком поторопились с отъездом?

— Скоро во Франции, не останется ни одного человека… Вообразите — пустой Париж.

— Какой ужас! Неужели это возможно?

— Интересно, что России придется поневоле пойти на уступки… У нее нет земель на юге…

— Большевики этого не предвидели.

— Однако я бы предпочел мировую революцию!

— Ну, что вы!

— Ну-с, — послышался позади них гневный голос, — вам, конечно, не пришло в голову позаботиться о провизии.

Господин Сюпрэ вскочил в волнении.

— Дорогая моя, все в этой корзине.

— И вы сидите на ней!? Вы сидите на том, что я буду есть!?

— Но, ведь все это в корзине.

— Это безразлично… Меня тошнит от одной этой мысли. Ах!

От этой ли мысли или от каких-либо других причин, но прелестную женщину в самом деле стошнило.

Господин Дюко грустно наблюдал все это. Его нежная Сюзо после того, как их медовый месяц прервался таким ужасным образом, тоже стала проявлять крайнюю раздражительность. Она однажды упрекнула его в незнании астрономии и высказала мысль, что если бы вышла замуж за м-ра Вильямса, который за ней ухаживал, а не польстилась на деньги банкира, то ничего бы не случилось. Господин Дюко не стал доказывать ей, что астрономы не властны над светилами. Он не любил вдаваться в подробности о м-ре Вильямсе, ибо знал, что сравнение их внешности и лет не было для него выгодно.

Пароход «Эдуард VII» направляется к островам Зеленого Мыса, где у господина Сюпрэ были деловые и родственные связи. На третий день путешествия, после того как давно уже пароход шел среди беспредельной глади величавого и спокойного океана, ничего не знающего о предстоящей гибели земного шара, пассажиры, стали замечать некоторую странность в поведении капитана. С какою-то лукавенькой улыбочкой он ходил по палубе, глядя в синюю даль, как-то неопределенно махая рукой, открыв морскому ветру свою грудь с вытатуированным на ней пингвином. Его помощник ходил следом за ним, словно зорко наблюдая за каждым его движением. Сначала пассажиры не обращали внимания на эти странные поступки капитана. Но однажды господин Сюпрэ был обеспокоен тем обстоятельством, что капитан, подойдя к его жене, взял ее за руку, долго смотрел ей в лицо и, наконец, отошел, пробормотав что-то недовольно. Бородатый матрос, присутствовавший при этом, грустно покачал головой.

— У старого Мора начинается припадок, — проговорил он.

— Какой припадок? — спросил Дюко с тревогой.

— Белая горячка, сэр, белая горячка. То, что мы, моряки, называем морской болезнью. Скучно на море, сэр, оттого и пьется. А у старого Мора вдобавок умерла жена. Истинный ангел по доброте, сэр… Так вот он всегда начинает ее искать перед припадком… Только обычно припадок с ним бывает на берегу… У старика хватает выдержки…

— Ну, а если припадок случится в море?

— Ну, тогда плохо дело, сэр. Старый Мор силен, как дьявол, а припадок случается мгновенно… Неизвестно, что он успеет натворить.

Тревожное настроение пассажиров еще усилилось, когда однажды вечером капитан объявил, что по случаю дня своего рождения он устраивает праздник на пароходе и угощает всех матросов грогом.

— Говорят, приятели, — крикнул он все с тою же лукавенькой улыбочкой, — что солнце гаснет. Так пока хоть выпьем, как следует…