Несколько человек собрались после службы в коридоре у выхода на лестницу и горячо обсуждали этот инцидент.

Кисляков проходил мимо, и ему было неловко уйти, не высказав своего отношения к этому вопросу.

Мария Павловна, с красными пятнами на щеках, волнуясь, говорила:

— Пусть мне укажут причину! Я была плохой или недобросовестной работницей? Этого никто не может сказать. Вот Ипполит Григорьевич видел мою работу. Можете вы меня упрекнуть в чем-нибудь?

— Ну, что вы, Мария Павловна, бог с вами! — сказал Кисляков и тут же с досадой подумал о своей фразе, в которую попал по привычке Бог.

Для него ясна была причина отчисления Марии Павловны и Андрея Игнатьича: на них слишком уж ясно лежала печать их классовой сущности, это были чистейшие интеллигенты — дворяне, с их манерами, их образом мыслей. И, конечно, они при реконструкции аппарата должны были выпасть из него. Но сказать им это было невозможно.

Кислякову было жаль смотреть на потерявшуюся Марию Павловну, которая искала у всех поддержки и отзывов о своей работе, как будто это могло что-то исправить. И он вдруг почувствовал возмущение от нарушения простой общечеловеческой справедливости. Зачем, в самом деле, выбрасывать человека, если он добросовестно относится к своим обязанностям, а от его мировоззрения нет никакого вреда? Нельзя же к личности относиться как к арифметической единице, выбрасывать одну и ставить на ее место другую. Ведь это — человеческая жизнь, а не единица!

Ему представилась вдруг вся жестокость такого отношения. И причиной этого был Полухин, от которого он был в таком восторге.

В данный момент он совершенно не знал, на чьей стороне он: на стороне коммуниста, пролетария Полухина или на стороне интеллигентки Марии Павловны. Пожалуй, на стороне последней, потому что всякая несправедливость задевала его прежде всего. И он скажет это в глаза и Полухину и кому угодно.

— Это несправедливо!

У Кислякова было очень сильно развито преклонение перед общечеловеческими ценностями; в число этих ценностей входила и справедливость, которая не должна подчиняться классовому принципу: она должна быть общечеловечна.

Поэтому каждая обида, каждый факт несправедливости вызывал в нем болезненную реакцию и возмущение. А благодаря тому, что факты несправедливости шли не от одной какой-нибудь стороны, а от самых различных и даже враждебных друг другу — у него не получалось определенности сочувствия какой-нибудь одной стороне, так как то одна, то другая сторона непрестанно нарушала в своих классовых интересах общечеловеческую справедливость.

И едва только он укреплялся на симпатиях к какой-нибудь гонимой стороне, как эта сторона сама превращалась в гонителя и нарушала общечеловеческую справедливость. Отсюда была мучительная зыбкость и невозможность окончательно утвердиться в своих симпатиях, так как нельзя было с уверенностью положиться ни на одну сторону.

В этом вопросе со справедливостью была главная путаница, главная причина зыбкости его отношений к явлениям жизни. В особенности остро это сказалось теперь, при обострившемся классовом наступлении. Он просто не успевал следить за фактами нарушения справедливости то той, то другой стороной.

Коммунисты притесняют кулака. Ведь это же нелепость — теснить человека за то, что он работает для себя, и хорошо работает. Да, наверное, это просто хорошие, старательные крестьяне, а никакие не кулаки. Дайте же мне возможность распоряжаться своей личностью. Не делайте из меня раба.

Это возмутительно просто с общечеловеческой точки зрения.

Но когда он читал в газетах, как кулаки заперли в избу коммунистов и сожгли, его охватывал ужас и возмущение против кулаков, которые с звериным упорством отстаивают свою звериную жизнь, лишенную всякого света, культуры, всякого движения вперед. И наверное эти сожженные коммунисты были честными, самоотверженными общественными работниками, каких он немало знал среди коммунистов. Это возмутительно просто с общечеловеческой точки зрения. И в конце концов его симпатии, конечно, не могут стоять на стороне личных интересов какого-нибудь мельника, думающего только о своей мошне.

Его сознание реагировало на всякий живой факт. Оно было непосредственно. И, чем он был беспристрастнее и справедливее с общечеловеческой точки зрения, тем больше было путаницы.

Сейчас он сам заметил, как все его сочувствие перешло на сторону обиженных Марии Павловны и Андрея Игнатьича.

Высказывать сочувствие пострадавшим его побуждало то, что он сам был в счастливом положении, а это еще более обязывало его смотреть за нарушением справедливости и высказывать свое мнение независимо от личной выгоды, быть может — даже в ущерб ей.

— Мы не должны этого так оставлять, мы должны что-нибудь сделать. Мария Павловна работает здесь десять лет, — говорил возбужденно Кисляков и вдруг почувствовал в спине неловкость. Оглянувшись, он увидел, человека в синем фартуке, который стоял сзади в коридоре и стряхивал с себя пыль. Очевидно, он ходил наверх, где лежали старые книги.

— Нужно непременно переговорить об этом с товарищем Полухиным, — продолжал Кисляков и в то же время чувствовал, что неловкость в спине все увеличивается, а голос спадает сам собой.

Сотрудники разошлись по домам, и он тоже пошел домой. Но всю дорогу не мог успокоиться от мыслей, которые вертелись около одного основного вопроса — о современной классовой жестокости человека к человеку.

Нет, вот этого он все-таки не может простить коммунистам. Он представил себе холодную фигуру Полухина, как он одним росчерком пера увольняет людей только за то, что они — чуждого класса. Ему даже в голову не приходит подумать о том, чем будет жить эта Мария Павловна. Вероятно, тот же Полухин сам лично пришел бы на помощь человеку, не попадись ему на дороге эта несчастная «классовая линия», нарушающая общечеловеческую справедливость и уничтожающая жалость к человеку. И наверное бы помог, потому что он — добрый в сущности человек, и у него безразличное отношение к деньгам, к личным удобствам. Он сам говорит: «Не будет хлеба — будем без хлеба есть».

А вот к этим гибнущим жертвам классовой политики у него нет никакой жалости, никакого желания подойти к ним по-человечески.

Он так задумался, что, не заметив впереди себя какого-то человека, почти наткнулся на него. И вдруг с удивлением и радостью вскрикнул:

— Николай, это ты?

Он узнал своего товарища по школе — Николая Чумина, с которым сидел на одной скамье несколько лет. Это был длинный добродушный человек, всегда отличавшийся веселым, ровным характером и широкими размашистыми жестами, с манерой громко говорить, как будто он постоянно ораторствовал.

В школе он всегда работал за других, писал сочинения, делал переводы, и когда кому-нибудь нужно было перевести трудное место, тот подходил к Николаю, брал его за ворот куртки, не спрашивая, свободен ли он, — и сажал за парту, заставив его делать перевод.

Николай удивленно оглянулся на восклицание Кислякова.

— Ба, ба! Голубчик ты мой, вот неожиданность!

Он был в старой соломенной шляпе, в которой на сгибе была дырка от старости. Кисляков заметил эту дырку уже после того, как у него вырвалось радостное приветствие.

Николай был сын городского священника, и в его высокой фигуре и даже в этой шляпе сквозило что-то духовное, священническое.

— Вот, брат, встреча-то! — говорил Николай, схватив своей огромной кистью руку товарища.

— А я тебя сначала и не узнал было

— Пора. А сколько лет-то прошло? Еще не встречал никого из наших?

— Аркадий здесь!

— Это святой-то?

— Женился, брат!

— Да что ты?!

Так как они уже поровнялись с подъездом дома Кислякова, то не пригласить Николая к себе было неудобно.

— Зайдем ко мне, — сказал Кисляков. — Поговорим.

— Да, брат, есть о чем поговорить. Ведь двадцать лет прошло!

Они поднялись наверх. Гость, войдя в комнату, осмотрелся со снятой шляпой в руках и, покачав головой, сказал: