— Говорите потише, — сказал Кисляков, покраснев, — а то у нас через стену все слышно.
Гусев испуганно оглянулся на стену и, поперхнувшись, замолчал.
«Какое горло дурацкое: орет так, что во всей квартире слышно», — думал Кисляков, чокаясь в это время с кукольной брюнеткой, и смотрел на нее взглядом, который говорил ей, что она — изумительная женщина.
Когда потянулись к закускам, угрюмый Галахов выразил похвалу хозяйке за то, что у нее столько белого хлеба за столом и он такой хороший. Елена Викторовна заметила, что это тетя сегодня в пять часов ушла в очередь и достала такого белого.
Сейчас же разговор с особенным оживлением, но уже более пониженными голосами, завязался вокруг продовольственного дела, потом коснулся положения крестьян; потом, снизив голоса до последней степени, затронули вопрос строительства на тему о «догоним и перегоним» и вместе с этим о «крестном пути русской интеллигенции». Об этом уже говорили так тихо, что всем приходилось нагибаться головами над самым столом, чтобы услышать, — так что можно было, глядя со стороны, подумать, что они занимаются спиритизмом. При чем Кисляков делал мужчинам знаки, чтобы они не проговорились о положении дел в музее.
— Как же можно гореть и творчески работать, — сказал Андрей Игнатьевич шопотом, — когда все обращения власти только к рабочим, все для рабочих, а нас как будто нет. Мы что же, уже погребены? Нас только заставляют работать, без всякой надежды на будущее. Работать можно заставить, а творить нельзя.
Кисляков все подливал соседке, и она, раскрасневшись, мигала своими непроснувшимися глазами все чаще и милее. Его нога под столом была уже вплотную около ее ноги, и она позволяла это. Он как будто всей душой участвовал в разговоре и с живейшим вниманием следил за ним, его подбородок почти касался стола, и в то же время он целиком был сосредоточен на неожиданном романе с кукольной брюнеткой.
Он даже, в знак участия своего в беседе, сказал по поводу высказанной Андреем Игнатьевичем мысли о том, что заставить творить нельзя:
— Есть французская поговорка: «Осла можно привести к воде, но заставить его пить нельзя…».
Но сейчас же, испуганно покраснев, замолчал, потому что сидевший сбоку него Гусев, потянувшись за графином, толкнул его ногой. Сделал ли это он нечаянно, или по-дружески рекомендовал ему не распространяться при некоторых людях, — было неизвестно.
— И вот вам результат, — сказал Андрей Игнатьевич, удивленно посмотрев на осекшегося хозяина, — вот вам результат: все мы только делаем вид, что делаем, а на самом деле ничего не делаем, хотя заняты с утра до поздней ночи. Каждый рассуждает так: «Буду делать ровно настолько, чтобы не сесть в тюрьму». Отсюда безразличие у подавляющей части интеллигенции ко всему.
Чтобы говорить тише, он так низко нагнулся над столом, что его борода касалась своим кончиком красного маринада от раковых шеек, бывших у него на тарелке. Елена Викторовна видела это, и не знала, как ему сказать, чтобы он не наклонялся так низко.
— А главное — полный моральный распад, — сказала она и, наконец, решившись, отодвинула тарелку от бороды Андрея Игнатьевича. — Иногда в ужас приходишь и спрашиваешь себя, что же это сделалось с людьми, которые еще так недавно были полны достоинства, благородства, понятия о чести. Теперь ничего этого нет, — говорила, горячась и торопясь Елена Викторовна, отчего грудь ее подошла уже под самый подбородок: каждый думает только о том, чтобы как-нибудь спасти собственную шкуру.
— Верно, совершенно верно! — раздались голоса.
И Елена Викторовна, ободренная этим общим сочувствием ее словам, продолжала:
— Осталось ли что-нибудь от былого идеализма, осталась ли хоть тень былого рыцарства и мужества, когда люди твердо заявляли о своих убеждениях, верили в свою идею и не бросали ее, несмотря ни на что. И в особенности мужчины, — продолжала Елена Викторовна, в возбуждении отставляя от себя рюмки. — Теперь, когда власть…
Вдруг в дальнем углу комнаты кто-то придушенно чихнул и завозился. Все вздрогнули и переглянулись.
Это тетка, не удержавшись от своей обычной вечерней болезни, чихнула, зажав нос и рот подушкой, чтобы не было слышно. А может быть — ей нужно было выйти.
Елена Викторовна, сама на время забыв о ее существовании, сейчас же разъяснила гостям:
— Это тетя, она нездорова и не встает с постели.
Незваные гости за весь вечер еще не сказали ни одного слова и только молча уплетали за обе щеки, как будто их единственной целью было успеть наесться.
Когда Елена Викторовна, похвалив их аппетит в назидание прочим гостям, полуиронически предложила им еще по куску индейки, они, молча (так как рты были заняты) подставив тарелки, съели и эти куски.
— Ну, тоже хороши и женщины стали, — заметил, захохотав почему-то Гусев. — Я знаю одну порядочную, из очень интеллигентной семьи, молодую женщину, говорящую на трех языках. Ее бросил муж, оставив ее беременной. Она поехала в театр по приглашению своего хорошего знакомого и теперь, когда у нее родился ребенок, подала в суд на этого знакомого, заявив, что он воспользовался ее слабостью по дороге из театра, и требует с него денег.
— Да, это ужасно, — сказало несколько голосов.
Кисляков осторожно, сбоку посмотрел на свою соседку и совершенно безотчетно убрал свою ногу от ее ноги.
Она, выпившая уже несколько рюмок водки подряд, вопреки недовольным взглядам своего угрюмого, монахообразного мужа, смотрела нетвердым взглядом и улыбалась, глядя перед собой на стол, как будто у нее двоилось в глазах, и она занималась наблюдением над собственным состоянием.
— Я уже говорила мужу, — сказала Елена Викторовна, — что если он меня бросит, я уйду от него, сохранив полное достоинство женщины. Он не услышит от меня ни одного упрека, я буду шитьем зарабатывать себе хлеб, голодать, но у него не возьму ни одной копейки, ни одного стула из обстановки.
— Мы к вам сейчас же все с заказами придем, — заговорили дамы и пошли к ней чокаться.
Когда подали крюшон, разговор шел уже вразброд, все говорили разом, смеялись, проливали вино на скатерть и насильно поили своих дам.
Кисляков почувствовал необыкновенную веселость, он смеялся каждому своему и чужому слову; тяжелое настроение, раздражение против жены и вся неловкость совершенно прошли. Он почему-то каждую минуту подходил к зеркальному шкафу и смотрел на себя в зеркало. Его зализанный назад бобрик взлохматился, глаза не слушались И от этого тоже было весело. Он в первый раз был в состоянии такого опьянения.
Его соседка перепила, и ей сделалось плохо. Елена Викторовна повела ее в ванную, туда же повалили все мужчины. Кто-то сказал, что в этих случаях хорошо давать нюхать горчицу.
Так как головы у всех работали плохо, а руки не слушались, то пострадавшую всю измазали горчицей. Потом отвлеклись чем-то другим и гурьбой повалили по коридору обратно в комнату. Кисляков пришел тоже туда, потом опять вернулся в ванную комнату.
Кукольная дама, брошенная всеми, стояла прислонившись к стене, у нее встал дыбом клок волос, а все лицо было в горчице. Кисляков взял ее за руку, она ничем не ответила ему, глаза ее были закрыты. Тогда он, оглянувшись слабеющими глазами на дверь, обнял ее, стал целовать и прижиматься к ней из того соображения, что в таком-то состоянии она завтра наверное ничего не будет помнить.
Потом прислонил ее попрочнее в угол и тоже ушел.
Он шел по коридору и говорил сам себе:
— Боже, до чего мы пали… Пусть… Теперь все равно!..
И никак не мог понять, отчего у него кончик носа щиплет.
Гости ушли только на рассвете, когда крюшон был весь допит.
По уходе гостей Кисляков подошел к жене и сказал:
— Я умолчал о телеграмме потому, что ты наверное сказала бы: «Что за спешка, тратить деньги на телеграмму, не мог ответить письмом?».
— Какой глупый, а я уж думала, что в нашу жизнь закралась ложь, — сказала Елена Викторовна.