Эта новость их заинтересовала больше тира.

— Пойдем, покажешь! — сказал Колька.

— А лопату?

— Всегда успеем. Может, это и не гильза, а просто осколок?

Ну, вот зачем они так? Слезы сами навернулись.

— Это гильза! Я знаю!

— Не реви, — сказал Серега. — Че ты как девчонка? Раскопаем — увидим.

Я вытер нос. Обидно все-таки.

Тир от нас не убежит. Ребята сразу пошли смотреть гильзу. Колька слез в яму, на донце набралось воды. Я показал железку от тира.

— Вот, я этим копал. Она там звякает.

— Лопата нужна, — сказал Серега. — Беги, ты ж хотел лопату взять?

Я смущенно вытер нос.

— Серег, а помоги мне канаву перейти. Я не могу.

— Пойдем. — Он перепрыгнул сам и протянул мне руку. — Давай!

Я помчался за лопатой. Тети Тани нигде нет. Я добежал до сарая Прокопича. Я знаю, где лежит саперка. Где все лопаты и грабли.

Я принялся перебирать огромные, в два моих роста, черенки. Где же она? Прокопич ею все время копает лунки для картошки, и цветы ею сажает, и морковку выкапывает. Одно слово — саперка! Я не знаю, что означает это слово, но оно мне очень нравится. В нем звучит что-то очень серьезное такое. Нешуточное. Лопата — слово несерьезное. Глупое слово. Вот скажи десять раз слово «лопата» и сам не заметишь, как рассмеешься. А «саперка» — это ничего смешного.

Как не завалило всеми этими смешными словами… большущий штабель лопат и садового инструмента обрушился на меня! Я больно получил по голове. Но главное: я увидел саперку! Дотянувшись до короткого черенка, я уже рванулся из сарая, как правое мое ухо запалило жгучим огнем, его словно тисками зажало!

— Ты куда?! Набезобразничал и тикать? — пальцы на правой руке у Прокопича — железные.

— Дя Прокопич! Отпусти! Те… мне те Таня разрешила!

— Что тебе Таня разрешила? Лопаты развалить? А собирать кто будет? Мусин-Пушкин?

Я не знаю, кто это, но уверен, что этот гад никогда ничего сам не делал… потому что Прокопич его все время в пример приводит.

Сосед отпустил мое ухо. Прокопич не злой. Но иногда бывает страшно вредным. Я принялся поднимать лопаты и ставить их в угол.

— Вот это пральна! А зачем тебе лопата?

— Я там… мы… это… — никак не мог найти нужные слова. — Там гильза от снаряда.

— Вот это новость, — Прокопич не то чтоб не поверил — удивился. — Это где же?

— Там, где окопы и воронки. У самого забора!

— Да иди ты! — Прокопич всегда так говорит, если очень удивлен и не верит: «Да иди ты!»

— Чесслово! Я копал там железкой, а оно звякнуло. Ребята там, а я за лопатой. Вот.

Прокопич взял еще одну лопату, кроме саперки, и мы пошли к парку. А я раздумывал: а правильно ли я сделал, что рассказал соседу? Может быть, ребята хотели эту находку сохранить в секрете?

На дороге перед нашей калиткой остановился грузовик, и из кабины выскочил папа! Он был в летчицкой кожаной куртке с толстой железной молнией, в узких брюках дудочкой и остроносых ботинках. Шофер из кузова достал большой рюкзак, какой-то деревянный ящик зеленого цвета и огромную сумку-авоську, из которой во все стороны торчали рыбьи хвосты.

Папа пожал руку Прокопичу. А я принялся скакать вокруг него с воплями от переполняющего восторга. Я мгновенно забыл про гильзу. А Прокопич не забыл.

— Ну, здравствуй, наследник! — у папы была редкая колючая щетина, тонкие усики над верхней губой и какие-то пьяные веселые глаза. Водитель взял у папы рубль, грузовик обдал нас дымом и укатил. — Вот я и дома! А куда это вы собрались, копатели? Да еще с лопатами?!

Я ничего не мог объяснять. В животе горел теплый огонек, и этот огонек заливал меня по самую макушку. Хотелось смеяться и плакать. И не знаю, чего больше.

— Да вот, архаровцы наши, этот да Колька с Серегой нашли, грят, гильзу от снаряда. Хочу посмотреть. Зенитка али что?

— Да, кроме них, ничего и быть не должно, — сказал папа, поднял меня на руки, но тут же опять поставил на дорогу. Вместо меня он закинул за спину рюкзак и протянул мне авоську: — Неси! Только по земле не волочи, выше поднимай.

Я подлез под авоську, закинул ее на спину и понес. Хвосты кололи мне бока, от авоськи несло рыбой. Следом за мной папа нес рюкзак и деревянный ящик. А Прокопич перешагнул канаву и углубился в парк.

Дома папа сказал:

— Второй час уже. Ну, впрочем, как я и рассчитывал. Маме я с вокзала позвонил. Она отпросится пораньше. Ну, рассказывай, много ты ей нервов попортил? Лучше сам рассказывай, чем она жаловаться будет. А мы уж тут по-мужски сами разберемся. Ну, есть в чем покаяться?

Я рассказал про все. Про рваные штаны, про грязную рубашку, про соседского кота, которого засунул под бочку, про дохлую крысу, которой пытался тренировать нашу Муську, а она ее не брала… зато тетя Нюра испугалась до сердца… что маме жаловалась. Ну, еще про то, что днем спать совсем не хочу. Потому что это только детки спят, а я уже большой.

Я смотрел при этом в пол и бубнил на одной ноте. Я не видел глаз отца и его лица. Наверное, он сильно злится. Все-таки мама ругала меня здорово, а когда я от нее спрятался под кровать, даже пыталась меня выковырнуть оттуда щеткой. Это из-за крысы.

Папа меня не стал наказывать. Он покряхтел и сказал:

— То, что ты чуня, — это плохо. Мать все руки, небось, истерла в корыте, тебя обстирывая?!

Я кивнул.

— То, что животных мучил, — тоже плохо. Они ж живые, и у них свои дела и понятия. Ты представь, что кто-нибудь, большой такой, станет играть с тобой, а ты есть хочешь, и тебе совсем не до игр. С тетей Нюрой плохо вышло. Ты прощения попросил?

Я покачал головой. Нет, конечно. Как к ней подойти? Она ж злится. Еще шваброй огреет…

— Ну, а днем спать… ты знаешь, что это полезно?

Я скривился. Рыбий жир тоже полезный, но он очень противный.

— Не морщись. Я всегда днем сплю, если есть возможность. Ладно. В конце концов, если организм захочет, ты хоть спички вставляй, все равно уснешь.

Папа не сказал, какие спички и куда вставлять. Он вдруг спросил:

— Я тебе морскую звезду прислал, сохранил?

Я захлюпал носом. Как ему объяснить? Звезда лежала на этажерке, я полез на нее за книжкой, этажерка повалилась на меня. От звезды остались мелкие осколки. Я ревел целый день и еще полдня. Легче мне не стало. Осколки мама выкинула. Я вздохнул.

— Она разбилась.

— Сама разбилась?

Я кивнул, потому что говорить было невозможно. Если б я издал хоть звук, он бы немедленно перешел в протяжный рев.

— А я думал, что хорошо ее просолил и просушил. Видно, она была еще чуточку живая. Решила, что ты недостоин ее компании, и кинулась вниз…

В папином голосе не было обиды, упрека. Я улыбнулся. Он не сердится.

— Ты настроил станцию?

— Настроил. Но мне снова придется слетать туда на месяц.

— Зачем?

— Нужно научить солдат на ней работать.

— А сами они не научатся? — мне не хотелось отпускать папу.

— Нет, сами не научатся. Это новая станция.

Папа взял меня на руки и отнес на постель.

— Я не хочу спать.

— И не спи, кто тебя заставляет?

— А Камчатка — это где?

— На самом краешке земли. Далеко-далеко на Востоке. Через всю страну. Наша станция стоит на сопке, и мы первыми встречали солнце на всем континенте.

Я принялся часто моргать, потому что глаза вдруг защипало, и мне отчаянно захотелось их закрыть. Папа сидел рядом. Он расстегнул куртку и гладил меня по спине. От его ладони разливалось блаженное тепло. В полудреме я услышал хриплый шепот Покопича:

— Андреич! Андреич! — папина рука провела еще раз по моей спине и исчезла. Я ничего не понимаю, туман закрывает мой слух:

— Там фугас эс-це пятьдесят! Взрыватель на месте.

В голове мелькнуло: Мусин-Пушкин, не забыть спросить у папы, кто это. Больше я ничего не помню.

Я проснулся от шагов по комнате и маминых слов. Она что-то говорила, и в ее голосе не было ни злости, ни обиды, она не ябедничала на меня папе. Я слышал жаркий шепот, чмоки. Все ясно: целуются.