Заглянуть в гробовое окошечко хотелось нестерпимо. И было страшно до шевеления черных бантов на косичках. Еще ужасно болела правая рука, задранная над головой в салюте. А еще хотелось в туалет. Как всегда, когда очень страшно. Кроме этого, боковое зрение ловило автомат в руках солдата, стоящего за спиной Сереги Шульгина. Казалось, что сейчас автомат (он же настоящий автомат) начнет стрелять. И что тогда делать? Тогда меня убьют и тоже положат в такой же большой цинковый скворечник, и мама с папой не успеют приехать ко мне на похороны. Потому что из Афганистана «не налетаешься». Так говорила мама.
Вспомнился недавний Новый год, который мы отмечали с мамой вдвоем, потому что папа улетел в Москву «за назначением». Мама так сказала. В черно-белом телевизоре «бом-бом-бом» куранты отбили 12 раз, появилась надпись: «1980 год», и зазвонил «тр-тр-тр» телефон-вертушка, стоящий между папиными аквариумами и мамиными книгами. Мама подбежала, схватила трубку и закричала мне: «Иди скорее! Папа из Москвы звонит!»
Потом ее лицо побледнело, и она стала произносить непонятные фразы: «Летишь к Боре Комарову? Но почему? А как же Танзания? Как я могу в такой короткий срок Оксану куда-то определить? Интернат? Нет, только через мой труп».
Я тогда четко поняла, что в моей жизни закончилось что-то очень важное. Уже потом, когда я вырасту, то пойму, что в тот момент закончилось самая беззаботная пора детства и началась Другая жизнь. Еще, когда я вырасту, то узнаю, что «Борей Комаровым» называли Бабрака Кармаля, тогдашнего лидера Революционного совета Афганистана, и что меня хотели отдать в элитный интернат, где учились и жили дети родителей, отдающих свои самые разные интернациональные долги в самых разных уголках нашей Земли.
Но это все потом. А пока было просто очень страшно. Цинковый гроб обдавал ледяным холодом, мои синие тощие коленки покрылись мурашками, пионерская форма, взятая напрокат у соседки Ларисы, сидела на теле неудобным мешком, вдобавок смертельно затекла рука, задранная в торжественном салюте. Зоя Мироновна смотрела с неодобрением, ей не хватало трагизма в лице девочки. Проходя мимо нее, она злобно шипела: «Прекрати таращить на все свои глазищи, просто смотри грустно в одну точку».
Той самой одной точкой оказалась дырка на колготочной пятке одной из девочек, изображающих в танце скорбящих голубок. Танец поставили на скорую руку за одну репетицию, и девочки, до тех пор танцевавшие исключительно народные танцы пятнадцати республик, старательно изображали нечто среднее между медленным латышским народным танцем «Аййяла» и грузинским групповым «Ачарули». При этом они активно размахивали белыми шелковыми лентами, которые каждый раз улетали из непослушных пальчиков то в плачущую мать Сашки Бойко, то в грозного лейтенанта, меняющего своих солдатиков с автоматами каждые полчаса.
Дырка на пятке металась то вправо, то влево, подпрыгивала и делала очень смешные круговые движения, когда маленькая танцовщица-голубка изображала возвращение на Землю. И вот тут мне стало нестерпимо смешно, а потому в туалет захотелось еще сильнее. Так, как хочется, когда нестерпимо смешно, а смеяться при этом категорически запрещено.
Надо было подумать о чем-то очень плохом и очень грустном. Например, о словах бабки-соседки Клавдии Семеновны, которая сказала: «Все равно твоих родителей убьют в Афганистане. Вот увидишь. Будешь однажды возвращаться со школы, а на окошке вашем висит белое полотенце. Знаешь, почему вешают на окно белое полотенце? Чтобы все соседи знали, что в доме покойник…» От этих слов стало очень больно. Я тогда расплакалась и побежала жаловаться тетке. Она обещала поговорить со зловредной бабкой, чтобы та меня не пугала. И действительно, соседка больше никогда не рассказывала историй про белое полотенце, но с того момента каждый раз, когда я возвращалась из школы и поворачивала к нашей девятиэтажке, то от страха не могла поднять глаза на окна третьего этажа — вдруг оттуда свисает белое полотенце… И родители никогда не вернутся из Афганистана.
Мимо гроба и «почетного караула», как торжественная утка, гордящаяся своим особенным выводком, проплыла учительница Марья Дмитриевна. Ее распирало от осознания того, что это именно ЕЕ ученица стоит, задрав белую обескровленную ручку, возле Сашкиного цинкового гроба. Завтра она поставит девочке пару пятерок. Пусть порадуется и напишет своим родителям письмо в Афганистан о том, в какую почетную историю попала. А ей, Марье Дмитриевне, за особое отношение к дочери родители непременно привезут из далекой страны какую-нибудь диковинную штуку. Например, маленький автоматический зонтик. Японский. С кнопочкой на перламутровой ручке.
Марья Дмитриевна тоже осталась недовольна девочкиным лицом. Слишком измученное и бледное, но никакой торжественности в нем не просматривается. Устала, что ли? Так от чего тут устать? Всего пару часов у гроба постоять. Не в очереди же за курами стоит! И еще ученица зачем-то делала ей глазами какие-то знаки. Чего хотела? Но смысла разгадывать эти странные кривлянья учительница не видела — гораздо важнее подойти к директрисе школы и собрать бонусы за свою находчивость. Подумаешь, немного сымпровизировали, подправили несоответствующую правде историю и самую мелкую в классе (и по возрасту, и по росту) девчонку на пару часов приняли в пионерки. Зато как хорошо получилось! Оба родителя у нее воюют там, в нужном месте, значит, именно эта девчонка должна стоять у гроба. Ну, и зонтик, опять же, потом в благодарность подарят… Если, конечно, не привезут их в таких же цинковых махинах.
Писать хотелось уже совсем нестерпимо. Гораздо сильнее, чем когда смешно или страшно. Просто очень хотелось писать. Ей непременно нужно было на что-то отвлечься и зажать свободную от салюта руку в сильный кулачок. Такой кулачок, чтобы пальчики с обгрызенными ногтями намертво впились в ладонь. Сжала. Чуть отпустило. Кулачок маленький, но очень крепкий. И кулачок этот не раз влетал в нос обидчику или обидчице, если те вдруг пытались что-то отнять или обозвать «сироткой». Мало кто верил, что она на самом деле не сиротка. Какой такой Афганистан? Какая такая война? Война давно закончилась, Советский Союз победил, и нечего тут заливать про папу подполковника и маму, поехавшую воевать вместе с ним. Сиротка, и все тут.
Тогда черный гнев застил глаза, и в ход шло все подряд. Не только маленький сильный кулачок, но и лопатки, камни, палки… Многие мамаши приходили жаловаться к тетке, предъявляя той расквашенные в кровь лица своих отпрысков, бросая напоследок: «Звереныш, а не дите у вас». Тетка всегда обещала меня примерно наказать, но никогда этого не делала. Звала пить чай с хлебом-маслом и, чтобы приструнить, грозила: «Не возьму тебя в воскресенье в Ялту гулять». Но всегда брала, потому что к воскресенью все обычно забывала.
Оксане не верили, что она не сирота, даже тогда, когда девочка выносила во двор красивые «несоветские» открытки, которые из Афганистана в конвертиках «полевой почты» присылала мама. С изображениями либо милых котят, либо красивых девочек, наряженных в платьица неземной красоты. На другой стороне родители писали: «Дорогая наша девочка, этот котенок очень похож на тебя, мы тебя очень любим и скоро приедем». А сколько раз девчонки во дворе пытались выменять эти открыточки на что-нибудь другое! На серию календариков «Советский цирк», например, или на десять плоских крышек от Дюшеса. Но эти открытки были жестко несменяемыми. Правда, парочка все-таки пропала. Украли, наверное, девчонки…
Пам-пам-парам, пам-па-парам-пам-парам… вбивался в мозг каждому находящемуся в школьном парадном вестибюле траурный марш Шопена. Сашкина мать время от времени бросалась на гроб, пытаясь заглянуть в окошко и разглядеть то, что осталось от ее сына, который всего лишь какой-то год назад сводил с ума и эту самую директрису, и этих учителей, и торжественную, как пиковая дама, Зою Мироновну.
Лейтенант опять поменял солдатиков. «Пионеров» менять оказалось не на кого, второй пары с «правильной биографией» в школе не нашлось. Пока солдатики рокировались местами, пионерам разрешали ненадолго опускать застывшую в салюте руку. Серега Шульгин в этот момент начинал корчиться и строить такие трагические лица, что все понимали: «Да… парень настрадался… не зря его сюда поставили». А вот кнопка эта в пионерском мешке, как замороженная стоит, не шелохнется. Словно неживая. Только глазами вращает во все стороны и кулак зажала так, будто собирается врезать кому-нибудь.
