— Как хороша ты, душенька, когда оденешься светской дамой!

— А в одеянии крестьяночки разве я не была хороша?

— Ну что ты! Только тогда я был сердит на тебя.

— Почему же?

— Наверное, потому, что с ума сошел…

Мими и барон сели за стол друг против друга. Гнева и обиды как не бывало. Все, что ни подавали им, было отлично приготовлено. И шампанское тоже было дивное.

Через окно в комнату струился напоенный ароматами весенний воздух. Ах, как же хороша жизнь! И к чему омрачать ее какими-то глупыми подозрениями?

— Ну, еще один глоточек шампанского, Мими! Ради меня! Завязался так называемый пьянящий щекотливый разговор, какой возникает обычно, когда двое остаются с глазу на глаз, причем мужчина пьет свое собственное шампанское, но не со своей собственной женой. Ах, какое изумительное это сочетание!

— Как же это ты забрался в наши края, барончик?

— Везу в Дярмат документы о процессе.

— В этой вот охотничьей сумке?

— Бумаги в ней.

— Но я почувствовала в ней и еще что-то твердое, когда ты обнял меня сегодня возле часовни…

— Пистолет.

— Ой, а если бы он выстрелил? Неужели он заряжен?

— Оба ствола.

На лице Мими отобразился неподдельный испуг.

— Ой! — побледнев, воскликнула она. — А вдруг ты застрелишь сам себя? Зацепишь за что-нибудь, а он и выпалит!

Балашша только весело посмеялся ее испугу, который пришелся ему по душе.

— Не для меня те пули уготованы, — проговорил он загадочно, с некоторой печалью в голосе.

— Погоди, я так и забыла тебя спросить, как все же ты очутился в лесу, возле того тополя?

— Так просто. Шел, шел и очутился…

— Случайно?

— Случайно.

— А экипаж свой где оставил?

— Я не в экипаже ехал.

— Значит, верхом?

— Тоже нет.

— Уж не пришел ли ты сюда пешечком, словно бродячий портняжка?

— Совершенно верно. Пешечком.

— Вот это чудо! — удивилась девица, и глаза ее округлились. — В чем же дело?

— Странный случай произошел со мной…

— Ой, рассказывай поскорее!

— Как-нибудь в другой раз.

— Нет, теперь!

— Сейчас не буду. И не допытывайся. Нельзя.

— А зачем же ты у меня допытывался?

— У меня причина на то была.

— Снова начинаешь?

— Пардон! Можешь наказать меня. Подойди ко мне поближе и отвесь мне твоей малюсенькой лапкой пощечину. Чтобы я знал, что ты — прежняя!

— Я бы подошла и ударила бы, да эти слуги все тут ходят.

— Эй, слуги, убирайтесь ко всем чертям! Оставьте только вино. Побольше вина. Я хочу пить. Выпьем, Мими! Станем снова хорошими друзьями. Только не будь слишком покорной и ручной! Иначе я всегда буду думать, что ты обманываешь меня. Ну, выйди хоть раз из моей воли, рассердись на меня. Прошу тебя!

Балашша все пил и пил, язык его уже начал заплетаться, а мысли с каждым глотком становились все мрачнее. Злой напиток — вино. Словно гиена. Выкапывает мертвецов из земли, как бы глубоко их ни зарыли.

А балашшевский «покойничек» был еще совсем на поверхности, чуть-чуть припорошенный забытьём.

— Прикажи оседлать лошадь. Я спешу в Дярмат, там ждут меня.

— Как, ты уже покидаешь меня?

— Нет еще, прежде допьем вот эту бутылку.

— Ой, барончик, не пей больше!

Балашша вспылил. Теперь уже каждое слово любовницы казалось ему подозрительным.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пил? Испугалась?

— Чего же мне бояться?

— Того, что вино мне на ухо шепчет!..

— Ну и что же оно тебе шепчет?

— Оно говорит… Нет, прежде ты подойди ко мне, садись вот сюда, на колени. Вот так. Ой, как колются застежки на твоем корсаже.

— А ты убери оттуда руку.

— Хорошо, уберу. Да, так о чем ты спрашивала? Ах, о том, что мне вино на ухо шепчет! Так вот, говорит оно мне: «Хорошо бы твое, Мими, сердечко вынуть этак ножичком да посмотреть его на свет: что-то в нем кроется?»

— Не говори мне таких ужасных вещей!

— Так ведь это же не я — вино говорит… Я вообще ничего не говорю, — возразил барон и захохотал таким зловещим смехом, что у девицы словно мороз по коже прошел. — А я говорю тебе только: налей еще одну рюмочку!

В тот миг в зал вошел старый камердинер Иштван Катона, которого остальная прислуга за его умение двигаться бесшумно, будто кошка, называла: «Иштван — шелковые подошвы».

— Постой, старик! Вели-ка оседлать для меня коня!

— Уезжать изволите, ваше сиятельство?

— А тебе-то что за дело?

— Прошу прощенья, ваше сиятельство! Гилаго пришел со своим оркестром. Но, коли ваше сиятельство спешат, считайте, что я и не докладывал вам о нем.

— Как? — оживившись, вскочил со стула Балашша. — Здесь Гилаго? Видно, сам господь бог послал его ко мне. Пусть цыгане входят, я не спешу. Зачем мне спешить? Балашши никогда не спешат.

Седовласый слуга только головой покачал, выходя из столовой. Он-то уж знал, как спешат Балашши!

— Мими, малютка, слышишь? Гилаго здесь!

Барон вдруг очень обрадовался и совсем преобразился. Всю его меланхолию разогнало одно упоминание имени знаменитого цыганского скрипача. Горя от нетерпения, он даже подбежал к окну и закричал:

— Эй, заходи, черномазый!

По этой команде в столовую, согнувшись в три погибели, протиснулся и без того маленький, как карлик, Гилаго, а за ним и остальная пятерка его оркестрантов, с шумом и гомоном тащивших за собою цимбалы и контрабас.

— Молодец, Гилаго! — крикнул ему навстречу барон. — Вижу, любишь ты меня!

— Как же мне не любить, целую ваши ручки и ножки, когда вы для меня как мой собственный цыганенок!

— Верю, верю. Ведь это мой покойник отец повесил твоего отца, и к тебе сразу же после этого перешла его скрипка.

— Так точно, целую ручку. Будь мой отец сейчас жив, он бы до сих пор играл на этой вот скрипке.

— Ну, ладно! Сперва вы все выпейте. И я тоже выпью. А ты, Мими, сядь вот здесь, напротив. Я хочу любоваться твоим красивым личиком.

Барон, облокотись о стол, впился печальным взором в лицо девицы, а Гилаго затянул какую-то берущую за сердце венгерскую патриотическую песню, от которой барон еще больше запечалился, а волосы его, словно их тоже одолела грусть, упали на лоб. Сладостный дурман помутил барону разум. Он полузакрыл глаза, наслаждаясь тем, как тает, словно золото на огне, его душа.

Вдруг он по-разбойничьи буйно грохнул кулаком о стол. В каждом венгре, независимо от того, где он родился — во дворце или в лачуге, — получил ли он воспитание у профессоров или под барскими розгами, — живет дикарь-степняк.

— Эй, цыгане! Не ту песню играете. И эта хороша, но сейчас она не по мне…

Попробовал Гилаго новую мелодию, но и на этот раз не угодил барону. Балашша рассвирепел, бокалом запустил в музыкантов. Хрусталь угодил в скрипку и разлетелся на тысячу осколков.

— Так я и знал, стаканчик, что ты послабее моего инструмента будешь, — засмеялся цыган, вытряхивая из чрева своей скрипки множество осколков.

— Слушай, Гилаго! Да навостри уши как следует. Я тебе сам насвищу песню, что мне по душе. Вертится у меня на уме тут одна, — барон начал насвистывать, но тотчас же оборвал мелодию. — Нет, не то. Надо что-то особенно красивое, о счастье! Барышне играй, старый сыч! Не мое сердце терзай, а ее душеньку мягче масла сделай! Стоп, Гилаго, не шевелись! Сейчас я подскажу тебе!

Барон уронил в ладони свою классически красивую голову, и на его мечтательном челе вспыхнул пламень вдохновения. Душа его поднялась на крыльях и понеслась, понеслась вдаль, к Балинту — Балашше, — ведь они были с ним одного рода-племени. И вот барон уже начал слагать в стихи, переливать в песню то, о чем были его мысли, — еще пока отрывисто, но уже с чувством, сладостным и горьким одновременно:

(Не касайся, осел, и не шевелись, пока я не кончил петь, не то собьешь меня!)