И несмотря на весь этот блеск и роскошь, был старый барон человеком простым, жил с народом, говорил только по-словацки, а венгерского языка как следует и не знал. Где уж было ему дружбу с аристократами водить, — те ведь квакали по-немецки и попросту высмеяли бы барона. Поэтому жил он, запершись в своем замке, этаким маленьким царьком. Девять пушечных выстрелов возвещали округе, что Балашша садится за трапезу. На прогулку его сопровождали двое гусаров с саблями наголо, а впереди шагал герольд с гербом Балашшей, турьей головой, на груди и трубил в рог, предупреждая, чтобы все живое убиралось с дороги вышедшего погулять барона. Один раз у старика Балашши из-за этого его обычая даже неприятности вышли с комитатскими властями: какой-то священник, спешивший к умиравшему, не пожелал уступить барону дороги, а один из гусаров так рубанул его саблей по правой руке, что поп святые дары на землю уронил. Такой поступок считался превеликим святотатством, но в ответе за него остались одни комитатские власти: сказать слово против бога они не могли, а против Балашши не смели!

И все же, хотя был старый барон человеком тяжелым на руку и отличался многочисленными причудами, наивный народ сохранил добрую память и о нем, потому что все, что родилось на баронских полях, он и растрачивал среди местного люда.

К нынешнему же барону, хоть он и мухи не обидит, народ относится холоднее. Признают люди: добр и мягок их барин, что тебе каравай свежеиспеченного хлеба, да только вкушают от этого каравая жители других краев…

Старик, тот совсем по-другому поступал. Не ездил он ни в Пешт в карты проигрываться, ни в Вену за любовницами. Да и к чему, если вокруг столько своих красавиц, словацких девушек? А приедет он, бывало, на дярматскую ярмарку! Вот уж когда начиналась не жизнь, а малина для мастерового люда. В особенности после того, как барон овдовел! Заглянет, скажем, к скорняку Крипушке, у которого в его ярмарочной палатке целым штабелем лежат штук сто расшитых тюльпанами да гвоздиками женских полушубочков.

— Ну, как, — спрашивает барон, — идет торговля, Крипушка?

Крипушка, тщедушный чернявый мужичок (года три тому назад, если мне память не изменяет, помер он), славился далеко вокруг своими расшитыми тюльпанами. Скорняк, как завидел барона, шапку с головы и скромно так ответствует:

— Плоховато, ваше сиятельство, плоховато!

— Ну, а красивые-то шубки есть у тебя?

— Найдутся. Штук сто десять будет.

— И почем же отдашь ты самую красивую?

— Десять форинтов за любую по вашему собственному выбору, ваше сиятельство.

— Ну, а самую плохую, по твоему выбору?

— За восемь форинтов уступлю.

— Ну так вот что, Крипушка, грузи-ка ты на телегу все сто десять твоих полушубков и сегодня же вечером привози их в Кеккё! А заплачу я тебе за них по девяти форинтов за штуку, одним чохом. Ведь среди них есть оба сорта: и те, которые ты: сам выбрал бы, и те, что мне понравились бы!

Сказав так, барон, довольный своим остроумным подсчетом, залился, будто ребенок, заразительным смехом.

Можете представить себе, как негодовали девушки и молодушки, пришедшие в этот день в палатку Крипушки, чтобы купить себе полушубок, когда мастер своим приторно-певучим голосом сообщал им:

— Были у меня, мои душеньки, такие полушубочки, что лучше и не надо! Да только все их скупил для себя барон Балашша…

Это было тяжким ударом для красавиц. Имелись в округе, конечно, и другие скорняки, но действительно красивую шубку можно было купить у одного только Крипушки. Его работу по дивной вышивке узнавали еще издали: просто верить не хотелось, что не живые это цветы, — таким воздушным, нежным и ярким казался каждый их лепесток. Шил шубки и кеккёйский меховщик Шамуель Петраш, но его изделия и покроем и отделкой отличались от Крипушкиных, как земля от неба. Полушубки работы Петраша годны были разве что девушкам победнее; они отлично защищали от холода, но вот уж парню понравиться в таком полушубке было просто невозможно! Одним словом, шубки Крипушки — это модный и красивый наряд: они были как-то по-особенному скроены в талии, и когда девушка шла в такой шубке, стан ее и бедра так очаровательно покачивались из стороны в сторону, что просто глаз не оторвать. Люди, знающие толк в красоте, утверждали, что Крипушка — великий художник и когда он однажды умрет, никто уже не сможет шить таких изумительных полушубочков. «Вот увидите, — уверяли они, — после смерти Крипушки шубки его работы, как вещи редкостные, по двойной цене будут продаваться!..»

Однако Балашша, как видно, не разделял такой точки зрения, потому что вечером, как только к нему во двор на большой телеге привезли гору женских шубок, тотчас же отправился к кеккёйскому скорняку Петрашу и сказал ему:

— Ну что, старый хрыч? Барином тебя сделал!

Но Петраш даже перед бароном не собирался изображать покорности на своем лице. Он от рождения был человеком грубым (жив он и по сей день и все такой же грубиян!), поэтому сразу же напустился на барона Балашшу:

— Совести у вас нет, ваше сиятельство! Своего собственного раба перед чужими людьми унижаете. Никогда бы о вас такого не подумал!

Балашша же только улыбался загадочно, как принято говорить — про себя.

— Болван ты, Петраш, ничего не понимаешь. Да ведь я помочь тебе хочу!..

— Покорнейше благодарствую, — насмешливо отозвался Петраш. — Чтобы мне помочь, вы покупаете у Крипушки сотню полушубков! Уж не мне ли вы их все продать собираетесь, ваше сиятельство?

— Нет, такой глупости я не сделаю, сынок. А придумал я кое-что другое, поумнее и получше. Такое, что тебе определенно на пользу пойдет. Погоди, будешь ты еще меня благодарить!

— Едва ли, — с горечью в голосе усомнился Петраш. — Если вы, ваше сиятельство, думаете, что отныне мои шубки лучше пойдут, то вы ошибаетесь. Бабы — существа глупые. Те из них, кому сегодня не досталось Крипушкиных шубок, все, как одна, у него же заказали. И они согласны прождать хоть месяц, но моих шубок все равно покупать не станут. Вон она, моя работа. Все до единой назад привез!..

И скорняк с ожесточением принялся пинать ногами полушубки, которые его подмастерье аккуратной стопкой сложил у стены.

— Ну-ну, Петраш. Не горячись, пожалеешь, — остановил мастера барон. Протянув своему гайдуку вместительную пенковую трубку, чтобы тот набил ее, Балашша уселся в большое кожаное кресло, много лет назад доставленное сюда из замка по его приказу. Дело в том, что к числу многочисленных развлечений барона относилась и послеобеденная трубка, выкуренная в скорнячной мастерской, и спор с грубияном Петрашом, которого он, по-видимому, любил. — Вы, мастера, — продолжал барон, — лопаете одну картошку, а думаете: умом только мужик богат, а у барина его нет. Так вот я докажу тебе, что у барина ума побольше вашего. Да ты не скаль зубы-то, а то мигом по роже съезжу! Говорю я тебе, Петраш, что отныне твои дела великолепно пойдут, а эти вот полушубки ты даже еще дороже продашь, чем Крипушка свои знаменитые. Пусть меня мухи загадят, если не случится по-моему!

При этом барон скроил такую глупую рожу, словно в голове у него и вправду не нашлось бы и капельки ума.

Прищелкнув мясистыми пальцами, старый Балашша воскликнул:

— Эх, братец ты мой милый! Опять, вижу, головой качаешь? Хорошо, бес с тобой! Давай об заклад биться, что я окажусь прав. Идет?

— Смотря что я дам и что могу получить…

— Получишь ты от меня в любом случае… Если через год люди не станут покупать твои полушубки охотнее Крипушниных, проиграл я. В таком случае ты получаешь от меня двенадцать телок. Собственноручно можешь отобрать их из моего гурта. А если твои шубы пойдут отныне лучше, — ты проиграл. И за это опять же ты получишь от меня… двенадцать палок. Причем я сам выберу, кто их на твоей спине отсчитает.

— Вот моя рука! — угрюмо проворчал скорняк.

Хитер, горазд на выдумку был покойник барон. И дьяволу такого не изобрести, что он иногда выдумывал. Вот ведь и эта история с шубами. Иному она может показаться глупой выходкой богача-помещика, а на самом деле это была хитро задуманная озорная проказа. Эх, шубки, шубки! Долго еще их потом вспоминали, да, верно, и через сто лет не забудут.