— Черт побери! Шестой день?! Интересное дельце. Да как же это церковная община-то терпит?

Фильчик потупил свою косматую голову.

— А что же тут поделаешь?

— Ах он, такой-сякой! — распаляясь, воскликнул управляющий и гневно засверкал очами. — Безобразие! Об этом нужно будет доложить куда следует. Скандал поднять на всю Венгрию. Вы вот что, Фильчик! Садитесь-ка ко мне в экипаж да расскажите обо всем поподробнее!

Фильчик взобрался в коляску. Но, достигнув своей цели, он моментально переменил тон, словно тема, так разбередившая управляющего, вдруг надоела ему; теперь он стал скучающе пожимать плечами, отчего висевшие у него на шее кордовской кожи сапожки покачивались из стороны в сторону.

— А, пустяки это все! — пренебрежительно заявил Фильчик. — Стоит ли об этом рассказывать?

— Как? — запальчиво воскликнул управляющий. — Это, по-вашему, пустяки? Самоуправство и возмутительное хамство, подлежащее наказанию! И что же он говорит?

— Говорит, что канон не позволяет, — безразличным голосом отвечал Фильчик, беспокойно ерзая на неудобном переднем сиденье.

— Канон? Хотел бы я, черт побери, взглянуть на этот канон. Нет, не может быть. Есть, вероятно, какая-то другая причина…

— Возможно, — лениво протянул Фильчик.

— Может быть, Суханский в лютеранство перешел?

— Не-ет…

— Самоубийством покончил?

— Ну, что вы!

— Не ходил исповедоваться?

— Бог весть…

— Но ведь поп-то ссылается хоть на какой-нибудь предлог? Почему он отказывается хоронить?

Фильчик улыбнулся ехидно, как это делают великие юмористы, и с наивной, глуповатой миной выпалил:

— Одна-то причина есть, господин управляющий. Ведь этот самый Суханский не умер еще.

Тут писарь Холеци так расхохотался, что от смеха у него даже слезы на глаза навернулись.

— Ну и шельма ты, Фильчик, черт бы тебя побрал!

Управляющий же Хорвати просто рассвирепел от глупой выходки сапожника и в первый миг хотел попросту вышвырнуть его из экипажа, но тут же одумался, найдя, что приличнее будет принять все за шутку.

Поэтому он тоже улыбнулся и, хлопнув Фильчика по макушке, констатировал:

— Молодое вино бродит у тебя в котелке, сынок.

— Пройдоха, — заметил Холеци. — Пешком не хочется ему шагать, вот он и придумал, как к нам в коляску забраться.

Фильчик состроил покаянную рожу.

— Ваша правда, господа, — признался он. — Болен я. Все тело как в огне горит. А так попроситься, подвезите, мол, — неловко. Между тем я ведь едва на ногах стою. Сапоги вот эти будто в шесть пудов весом сделались. Думал уж, не донесу их. Упаду где-нибудь. А надо, хоть умри, к сроку поспеть к заказчику.

— Куда это?

— В загородный лес, у девятого дуба к востоку…

— Как, как?

— Туда нужно доставить…

— Под дерево?

— На дерево, на сучок велено повесить.

— Гм, а как же деньги за работу?..

— Также посредством дерева будут выплачены.

— Да что ты говоришь?!

— Согласно договору причитающиеся мне деньги, семь форинтов серебром, должны находиться в птичьем гнезде.

Деловые разговоры Фильчик всегда вел на этом удивительном «коммерческом» жаргоне.

— Что-то очень уж загадочно все это, — усомнился управляющий, опасавшийся нового подвоха. — Выходит, твой клиент и незнаком тебе совсем?

— Как же? Знаком! Кальман Круди. Это он сделал заказ.

— Ах, вон оно что! Ну конечно! Круди, он может такое выдумать. Все понятно!

— Погоди-ка, Фильчик! Что-то ты нескладно говоришь? Эта же дамские сапожки — смотри, какие крохотные! — сделал вдруг открытие Холеци.

— Так точно! — подтвердил мастер, не без гордости взирая на свое произведение. — Отличные сапожки. Как-то ночью Круди приносит мне бархатный башмачок и требует, чтобы я по нему колодку для сапожек изготовил…

— Бархатный башмачок? Черт побери, кто же в здешних краях ходит в бархатной обуви?! — Управляющий, постукивая крышкой своей пенковой трубки, задумался. — Бархатные башмачки есть только у нашей баронессы, да, пожалуй… — Он не договорил и, ударив себя по губам, оборвал фразу.

— Знаю, кого ты имеешь в виду, — промычал писарь.

— Молчи ты, молчи. Я подумал о «лесной фее», Холеци! Но ведь это невозможно. Как же смог Круди-то к ней подобраться?

— Очень даже просто, — стоял на своем Холеци. — Черешенка, которую однажды скворец отведал, петуху уже сама собой в клюв свалится.

— Что верно, то верно! Скворец, говоришь? И петух! А хороша черешенка-то! А? — Управляющий прищелкнул языком. — Воздушное создание! А? Что скажешь, Холеци?.. Сколько пальцев дал бы ты за нее на отсечение? Эй, Фильчик, свят-свят, что с тобой?!

Глаза сапожника дико вращались в орбитах, губы дергались, а из груди вырывались страшные хриплые звуки.

— Конец мой пришел! — простонал тот в ответ. — Ох, умру сейчас! Будто огонь по жилам разливается. Сейчас всех перекусаю! Гам! — зарычал он и угрожающе заскрежетал зубами.

— Может быть, остановимся, ополоснем его свежей водичкой?

— Нет, нет, ни за что! Боюсь я воды!

Управляющий и Холеци многозначительно переглянулись.

— А давно ты так плохо себя почувствовал?

— Вчера уже мне было не по себе. Больше поэтому я и в город-то иду. Хочу тамошнему доктору показаться. А сегодня мне совсем скверно. И ведь укусила-то она меня неглубоко, будто ногтем кто царапнул.

— Укусила? Кто? — испуганно закричали в один голос Хорвати и Холеци.

— Как «кто»? Разве я еще не сказал вам? Собака Мельникова! Позавчера.

Этих слов обоим перепугавшимся господам было больше чем достаточно. Словно ветром сдуло их, — с такой поспешностью выпрыгнули они из коляски.

Кучер сперва и не заметил ничего. Обернулся только, когда услышал доносящийся откуда-то непривычно издали голос своего барина:

— Погоняй, Янош! Вези его поскорее к лекарю! — А Яношу — что? Он знай себе погоняет.

Фильчик же только и дожидался, пока управляющий и нотариус скроются из виду, — а потом с усмешечкой перебрался на заднее сиденье, да и развалился там с довольным видом, как какой-нибудь исправник, еще и закурил, словно турок. А когда франтоватая барская упряжка проносилась мимо тарантаса его конкурента, эстергайского сапожника, — Фильчик ехидно кинул:

— Привет, Капор! Что передать-то на ярмарке в Дярмате?

Грубовато шутит наш народ. Не теми тонкими, натасканными из французских книг остротами, которые писатели подчас вкладывают в его уста. Не поет он и бесконечных народных песен, как это изображается в пьесах. Веселое расположение духа проявляется у него на свой лад, порою глупо, порою грубо — как когда получится…

Барон Балашша всю дорогу забавлялся созерцанием этих веселых пестрых картин. Повсюду, где бы он ни проезжал, люди сердечно приветствовали его. В нашей округе любили этот древний и могучий род. Балашши иногда делали фальшивые деньги, но фальшивой политики не вели никогда. С этим краем их связывала память многих веков. Каждые руины замка, каждая легенда когда-то так или иначе были связаны с их именем. Места всех старинных битв (а у нас ведь в любом селе когда-нибудь да происходила какая-нибудь битва) народная фантазия населила закованными в латы рыцарями из рода Балашшей.

Вот на Палойтайской скале отпечатались чьи-то маленькие следы. «Это ножки барышни Балашша, обутые в шелковые башмачки, ступали здесь когда-то», — говорили люди. В одном месте разлившийся в половодье Кюртёш выплеснул на берег множество плоских отшлифованных камней: это-де обратившиеся в простую гальку фальшивые деньги Балашшей. Все, все принадлежало здесь им, даже сердце народа!

Между тем было в роде Балашшей много и дурных людей, беспощадных тиранов. Но, запорошенные пылью времен, и они постепенно подобрели в памяти людей. Вот ведь и отец нынешнего барона был самым настоящим деспотом. Но те, кого он порол, насиловал, уже никогда не придут с жалобой на него. Они давно спят на окрестных кладбищах. А на долю тех, что в наши дни живут в этих краях, сохранились лишь легенды и добрая память о былой роскоши Балашшей. «Эх, — вздыхают они, — совсем другое дело было в старину. И соль-то тогда была солонее! Вон он скачет, Антал Балашша, на своей гнедой кобылке, подобно какому-нибудь пруссаку-арендатору или городскому писаришке, взявшему на воскресенье у кого-нибудь напрокат верховую лошаденку. А посмотрели бы вы этак годков десять — пятнадцать тому назад на старика барона, как он выезжал в Дярмат! Восемь гусаров скакали впереди кортежа. За ними два фонарщика, тоже верхом. А затем уже на четверке цугом — сам Балашша. Возле коляски его, по обеим сторонам, вышагивали два пеших скорохода (им, говорят, для легкости бега фельдшер еще в детстве вырезал из икр какие-то там толстые жилы). А за повозкой скакали еще восемь гусаров, и доломаны их так и сияли золотом да серебром!»