Умница Анна Гергей, прежде чем отправиться в путешествие, решила посоветоваться со своим дедушкой, как ей вести себя в королевском доме и перед самим государем.

Старый лис долго думал, прежде чем преподать инструкцию внучке.

— Не ешь, пока не станут угощать, не говори, пока не спросят, и, поскольку господа делают всегда противоположное тому, как поступил бы простой умный человек, то и ты, внученька, делай все так, как тебе самой не по нраву — словом, не так, как ты сама поступила бы, если бы не была среди господ!

И вот они отправились в путь. Следом за их бричкой двигалась подвода с продуктами и поварихой. Кроме того, на телеге находился шатер, котлы и медные кастрюли, постели. Так что они всегда могли сами себе устроить гостиницу: и в поле и у ручья, — где им только вздумается. Спали они все вместе, в одном шатре. До чего ж хорошо было в те времена путешествовать! Бедняжка Пал Рошто частенько с сожалением думал про себя: «Эх, сбросить бы мне сейчас годков этак двадцать!»

Все три его спутницы были милыми, тщеславными созданьями. В конце концов господин Рошто раскусил их: эти красавицы ждут не дождутся, о нет, не приезда в Буду, а последнего привала перед столицей, когда наконец и перед ними откроют большой сундук, обитый красной телячьей кожей, тот самый, что выглядывает со дна груженной вещами телеги. Вот уж где лежат великие сокровища (посмотришь — глаза разбегутся): новые наряды, которые они наденут в последнее перед Будой утро, чтобы во всем блеске въехать в столицу. Лучшие себенские мастера шили эти наряды из самых дорогих, самых красивых тканей.

Но и в самом деде, было чем полюбоваться, когда они нарядились! Пал Рошто от удивления и восторга так вытаращил свои крохотные глазки, что они сделались не меньше, чем у филина. Мария Шрамм получила длинную черную юбку из сукна «морит»[46] и темно-синюю кацавейку с серебряными застежками; такие же застежки были и на башмачках. Золотистые волосы были полуприкрыты чепцом, который полукругом обрамлял лицо и нижними рюшками доставал до плеча.

Маленькая же Вуца повязала себе наикрасивейший в мире передник, вокруг пояса обернула несколько раз цветастый, легкой ткани платок, на ноги надела красивые маленькие бочкоры из красной сафьяновой кожи, ремешки которых оплели ее стройные ножки до самых колен. С ума можно было сойти, гадая, какая из них красивее!

Ну, а Анна Гергей? Пресвятая дева Мария! Вот кто действительно был красив в своей деревенской юбке красным горошком по синему полю и в шелестящем оборочками переднике, соблазнительно, кокетливо подоткнутом под пояс, в желтых сафьяновых сапожках на ногах и с батистовым ортоном на голове.

Нынче многие уже, наверное, и не знают, что такое ортон. Красавицы, щеголявшие в нем когда-то, ныне существуют лишь в мире растений. Впрочем, что же это я говорю «лишь», когда мне следовало бы сказать «снова»?! Снова существуют в образе растений, и снова природа украшает их головку розой или какой-нибудь яркой пестрой безделушкой, чтобы как-то разнообразить их однотонную зеленую окраску. Красавицы сперва обратились в прах, затем приняли облик растений, а дальше — одному богу известно, во что он их превратит. Только женщинами они никогда больше не станут. Между тем лишь одни они могли бы восстановить ортон в своих правах, хотя он и ныне не погребен еще окончательно; правда, носят его теперь женщины четвертого сословия, а это значит, что для господской моды он погребен тем самым куда глубже, чем если бы его покрывали целых пять веков забвения. Ортон был, собственно говоря, не чем иным, как головным платком, что носят ныне жены мастеровых и крестьянки, но ведь и тюрбан тоже — обычный головной платок, пока его не повяжут особым способом и не превратят в тюрбан. Так и ортоном становился платок, если им по-особому повязывали голову.

Во времена Матяша ортон носили все женщины без исключения: и королева, и графиня, и жена псаломщика, и простая крестьянка. Только каждая из них повязывала его на свой собственный манер.

Ах, ортон, ортон! Ты был самым болтливым из всех предметов туалета. В тебе сосредоточена вся поэзия Ренессанса, ты достоин наибольшей зависти, маленький платочек, впитавший в себя нежный аромат женских волос и выдававший иногда кое-что из того, что так ловко скрывают нынешние шляпки. Способ, каким повязывался ортон, всегда что-нибудь да символизировал, не говоря уже о возрасте и настроении той, кто его носил. Ведь одежда и по сей день говорит о возрасте и настроении женщин! Но ортон выдавал куда больше.

По-своему повязывала его степенная матрона: оставляя спереди под подбородком оба кончика платка. Иначе это делала горюющая вдова, которая обматывала его концы вокруг шеи, и уже совсем по-другому— озорная молодушка; та собирала волосы сзади в пучок и туда же у нее приходились оба кончика платка. Если ортон был сдвинут на лоб — это означало отказ: «Меня не видно»; когда лоб оставался открытым, это было желание понравиться; ортон, небрежно приоткрывавший прядь волос, говорил: «Я твоя, возьми меня». Затем следовал язык цветов: красный ортон, желтый, белый. Ортон, отделанный кружевами, на голове у вдовушки означал, что у красавицы есть приданое. Степень же состоятельности выражала самая ткань платка: полотно, или тафта, или шелковая кисея. Последняя полагалась только женам вельмож, которые по случаю больших торжеств поверх ортона или чепца надевали еще и шляпку.

Однако на этот раз напрасно наряжались наши селищанки. В старом королевском замке, в Буде (уже и тогда он был старым), у главных ворот путь им преградили вооруженные пиками стражники.

— По какому делу пожаловали, девицы-красавицы?

Отвечал за них господин Рошто:

— К королю едем.

— Короля нет дома.

— А где же он?

— Уехал в Варпалоту. Но туда к нему нельзя. Почтенный Рошто поскреб в затылке и пробормотал нечто вроде того, что королю следовало бы всегда быть в Буде, как кувшину с водой — на лавке в сенцах: захотел человек испить, а он тут как тут.

— Ах ты, шут вас побери! Что же мы теперь станем делать, птицы-курицы, мои красавицы?

А вокруг них уже народу собралось тьма-тьмущая: в городе улицы всегда полны всякими бездельниками. Останавливались проходившие мимо красавцы рыцари, молоденькие солдаты, — ведь где мед, там и мухи.

Некоторые из зевак попытались даже разговор завести. Ох, уж эти охальники, городские господа!

— Что привез, дядюшка?

— Об этом я могу сказать только самому королю, — нехотя отвечал Рошто. — Вот незадача, что нет его дома.

— Палатин здесь, наместник королевский.

— И в самом деле, — спохватился Рошто, — пойду-ка я к палатину. Если не поможет, то и не повредит.

Нелегкое дело было добраться до палатина. Очень уж важная персона господин Михай Орсаг; целый час пришлось дожидаться, прежде чем стражник распахнул перед ними дверь: входите, мол. У палатина, сгорбленного, седого, белобородого старичка, в глазах зарябило при виде трех красавиц. Словно три грации явились вдруг его взору — три стройные, проворные чаровницы.

Господин Рошто начал было речь держать по-латыни, но уже на третьем слове сбился.

— Не трудитесь понапрасну, — остановил его палатин и тут же приветливо обратился к женщинам:

— Ну, говорите, что вы за делегация?

— Никакая они не делегация, ваше превосходительство, а— образцы.

— Образцы? — удивился палатин. — Да вы, сударь, в своем уме? Ничего не понимаю!

Тут господин Рошто, в сильном смущении и то и дело сбиваясь, изложил палатину всю историю от начала до конца: что он, мол, управляющий именьями себенского графа, и, поскольку его величество пожелал увидеть образцы селищенских женщин, его господин и посылает вот этих особ на показ королю в доказательство того, что селищанки совсем недурны собой, и т. д. и т. п. Но поскольку его величества нет в Буде, вот они и прибыли, к его светлости.