Слеза упала на бумагу и превратила в кляксу одно из слов, но господин Дружба, даже не поглядев, какое именно, быстро сложил письмо, капнул на него сургучом и выдавил свои инициалы аметистовым перстнем.

За обедом он немного выпил для храбрости, но черного кофе уже не стал ждать, поманил рукой Кутораи, и они отправились во дворец. Тщетно пытался удерживать их старший Вильдунген и не без издевки уверял, что это напрасный труд, что идти туда — только черта тешить.

Недалеко от дворца, на опушке соснового бора, Дружба вдруг заговорил. Голос его звучал торжественно и сурово, но без всякого пафоса:

— А теперь простимся, Кутораи! Вы останетесь здесь, а я пойду дальше по своему роковому пути. Бог знает, что ждет меня, Кутораи. Оружия я не беру с собой, потому что все равно не умею стрелять. У меня чистые намерения: я иду подробно осмотреть наследство, и эту задачу готов выполнить даже ценой жизни. Ведь меня ведет туда не любопытство, Кутораи, а долг. Вы здесь подождете меня часа два; если вернусь — хорошо, если не вернусь за это время — значит, случилась беда. Тогда садитесь в экипаж и, не дожидаясь рассвета, гоните в Бестерцебаню, там сообщите о случившемся губернатору и военному командованию и просите, чтобы меня освободили. Если меня освободят — хорошо, а если приедут слишком поздно (тут по лицу Дружбы снова скатилась слеза) — тогда, тогда… в таком случае храни вас бог, Кутораи, ведите себя прилично и уважайте господ учителей. И еще… возьмите тогда вот этот конверт и отнесите его в уездный суд в Буде, это мое завещание. Расскажите моим друзьям, что Тивадар Дружба был стойким человеком, он знал заранее, что его ждет смерть, и все предусмотрел. Между прочим, свою одежду я завещаю вам, Кутораи.

— Спасибо, — сказал надзиратель подобострастно, вздохнул, как приличествует в подобных обстоятельствах, и задумался, словно подсчитывая, сколько пальто и жилеток имеется у господина профессора, затем, немного помявшись, добавил:

— И шубу тоже?

— И шубу.

Произнеся это, Дружба вынул из кармана свой портсигар, золотые часы, запечатанное письмо и отдал их Кутораи, а сам по тропинке, заросшей папоротником и тысячелистником, направился к воротам дворца.

Кутораи задержал его.

— Достопочтенный господин профессор, — проговорил он, смело выступив вперед, — скажите мне, пожалуйста, потому что с той поры я лишился покоя и, если вы не вернетесь, я до самой смерти буду мучиться, объясните, что вы имели в виду, когда говорили утром, что мне очень везет на рога?

Господин профессор хоть и смутился, но все же строго посмотрел на него:

— Это наглость, Кутораи — приставать в такую роковую минуту с мелочами. Я ничего не имел в виду, а сказал просто так. Откуда мне знать, почему я так сказал? А если даже и знаю, почему вы стараетесь вытащить это у меня клещами? Я все роздал, но неужели не могу позволить себе хоть что-нибудь унести на тот свет?.. Нет, полюбуйтесь на этого человека!..

И он направился прямо к воротам, тихо бормоча себе под нос «Отче наш». Но, заметив, что Кутораи следит за ним из-за дерева, он подозвал его к себе и сказал дрожащим, глухим голосом:

— Часы необходимо заводить каждое утро ровно в восемь; если будут отставать, их нужно два раза в день встряхивать, они так привыкли.

Кутораи бросилось в глаза, что профессор был очень бледен и взволнован, а голова его за прошедшие несколько минут стала словно бы белее.

Наконец Дружба поднял ручку своего зонта, которая имела форму утиной головки, и постучал ею в массивные, окованные железом дубовые вороха дворца. Они заскрипели, будто какое-то живое существо, и отворились.

— Добро пожаловать! — произнес кто-то по-немецки. Господин Дружба вошел, сердце его сильно билось. Ворота закрылись за ним, и он оказался против медведя, который встал на дыбы, поднял передние лапы, протягивая одну из них как бы для рукопожатия.

Господин Дружба в ужасе попятился назад.

— Ну что вы, что вы, не извольте бояться, — проговорил… не медведь, а стоявший в сторонке старый господин в серой одежде, которого Дружба раньше не заметил. — Мишка — доброе, смирное животное, он никого не обижает. За всю свою жизнь он съел всего трех человек, но теперь уже стар, у него нет зубов, и ведет он себя по-божески. Миша, ступай в свое логово! (Мишка, ворча, удалился в домик с железной решеткой, скошенный белый фасад которого выглядывал из кустов сирени.) А теперь перейдем к делу, сударь. Я получил приказ и готов вам все показать. Извольте следовать за мной. Не желаете ли сначала чего-нибудь прохладительного?

— Спасибо, — простонал господин Дружба, все еще не придя в себя от пережитого волнения.

Был прекрасный летний день, все окрест, пригретое яркими лучами солнца, ликовало. Ветра совершенно не было, ни один листок не колыхался на деревьях, благоухание цветов, которыми был усажен весь двор, обволакивало землю, дивные ароматы словно застыли в неподвижном воздухе, все казалось каким-то неживым, нарисованным или зачарованным.

Только пчелы и осы проявляли все признаки жизни; они гудели, кружились, играли и, опьяненные любовью, припадали к чашечкам роз.

Старик провел господина Дружбу по одной части сада, изобилующей множеством редких растений, к лестнице, которая вела на веранду. По обе стороны веранды были вбиты большие колья и к ним привязано на цепи по волкодаву. Волкодавы одновременно вскочили и стали рваться со страшным рычанием, оскалив на незнакомца зубы.

— Они на цепи, — смеясь, проговорил старый господин (у него была выправка военного), взглянув на перепуганного насмерть Дружбу. — Только на ночь мы отпускаем их на свободу. Пожалуйста, поднимитесь наверх. Это парадный вход. В других дворцах этих кровожадных зверей обычно заменяют каменные львы или кактусы. Но эти лучше, не так ли? Посмотрите на их высунутые красные языки, словно два цветка. Два дрожащих цветка, ха-ха-ха!

Господин Дружба, чтобы обойти одну из собак, левой ногой ступил в пышную растительность. Вдруг кто-то кашлянул у него под ногой. Он оглянулся, но никого не увидел.

— Что это было? — пролепетал он, вздрогнув. — Кто это кашлянул?

— Растение, — ответил мажордом, в котором по произношению можно было узнать поляка, по голосу и потухшему взгляду — пьяницу, по выправке — отставного офицера. — Кашляет, бедняжка, кашляет. Изволите знать, климат. Ха-ха-ха, климат. Кашляют растения.

Господин Дружба удивленно посмотрел на мажордома, заподозрив, уж не привидение ли он, но все лицо его, двойной подбородок, морщинки вокруг глаз дышали таким веселым добродушием, что он был скорее привлекательным, чем отталкивающим.

— Ах да! — воскликнул господин Дружба и ударил себя по лбу. — Я читал что-то об этом растении. Это так называемая «кашляющая осока».

И он подосадовал на себя, что так испугался какого-то растения — он, крупный ботаник! Как видно, животный страх все-таки взял в нем верх над ученым.

Мажордома (по всей вероятности, поляк был именно мажордом) поразила — больше того, вызвала у него раздражение — осведомленность посетителя, знавшего даже латинское название растения, и он смерил Дружбу подозрительным взглядом, когда тот осторожно поднимался по мраморной лестнице на веранду.

— Ну, а теперь посмотрим комнаты. Прелестный уголок, не правда ли? И приятный, черт возьми, очень приятный.

С веранды дверь вела в большой салон с обитой шелком мебелью времен Людовика XIV, с толстыми оранжевыми занавесками. На потолке красочная фреска изображала магдебургских женщин, которые несут на спине своих мужей.

Несколько оправившегося господина Дружбу заинтересовала картина.