Господин Дружба довольно поглаживал свою рыжую бороду.

— Когда дворец был реставрирован, из Вены на больших фурах стали возить мебель, ковры, драгоценности и безделушки, пригнали всякие повозки, фаэтоны, экипажи, брички, обитые бархатом. Вслед за неодушевленной обстановкой были доставлены живые предметы роскоши: русские рысаки, маленькие пони, белый барашек, три разноцветных попугая, белка в серебряной клетке, дог, два воробья, две ангорские кошки, сова. Затем начала слетаться дворня: шесть молоденьких фрейлин, гувернантка, старый камердинер, два гусара, две поварихи, садовник, горнист, парикмахер, кучер, черный грум и мажордом, который говорит лишь по-немецки.

Зрачки у господина Дружбы расширились, он слушал, сладостно млея, с прищуренными глазами, как будто это была сказка из «Тысячи и одной ночи».

— Когда же все было готово, как-то ночью приехал в закрытом экипаже его сиятельство и привез маленькую хозяйку дворца — прелестное, хрупкое создание, лилию…

— Интересно, — пропыхтел Дружба. Пот струился у него по лбу.

— Прелестная особа; жаль, что не досталась вам по завещанию. Пригодилась бы для гимназии, — шутил Вильдунген, — ученики посвящали бы ей стихи.

— Есть у нас такая и дома, — засмеялся господин Дружба.

— Так вот, значит, его сиятельство на несколько дней остался во дворце. Малютке он оказывал глубокое уважение, словно какому-нибудь высшему существу. Вот и все, что известно. Потом он уехал и только изредка наведывался во дворец. Мне кажется, с тех пор старик был всего два раза. Когда он приезжает, перед воротами гудят в трубы, а из башни отвечает горн, и только тогда открываются ворота. Для всех прочих смертных они остаются закрытыми.

— Как? — воскликнул в испуге господин Дружба. — Значит, и я не смогу его осмотреть?

— Нет никакого сомнения, что и вас не пустят. — Представьте, уже находились предприимчивые молодые люди — ведь ничто так не привлекает, как таинственное и запретное. Всякими хитростями они пытались попасть туда, но напрасно: дворец остается нем как могила. На их стуки, просьбы никто не отзывается.

Господин Дружба погрустнел.

— Согласно полученным мною указаниям, я должен сделать подробнейшее сообщение об имении, в особенности о жилых помещениях, выяснить, пригодны ли они для приюта престарелых учителей. Как видите, господин барон, я должен туда попасть любой ценой.

— Я-то вижу, но что невозможно, то невозможно. Нет для этого способа. Можно было бы взять дворец штурмом, но, как я понимаю, солдат у вас нет.

— Странный случай, — проговорил профессор, погрузившись в свои думы. — Вот она романтика конца девятнадцатого века! А как вы считаете, сударь, кто та особа и почему ее там держат?

— Я думаю, да так считает и вся округа, что в этом деле замешана политика. Иного и быть не может. Малютка — какая-нибудь герцогиня, претендующая на корону; должно быть, из рода Орлеанов, или Бурбонов, или бог ее знает кто… Но что-то в этом роде. Ее запрятали здесь, в этом заброшенном уголке, чтобы потом в нужный момент вытащить на свет божий. Готовится какой-то европейский скандал, и в этих махинациях видна рука венского двора. Между прочим, всего этого попрошу не вносить в ваш доклад, потому что могут выйти недоразумения, и тогда я не поручусь за вашу голову…

— За мою голову? — воскликнул господин Дружба и с ужасом подумал, сколько погибло бы латинской премудрости, если бы он потерял голову.

— Я, ей-ей, был бы не против, — продолжал мудрствовать барон, — если бы в мире произошел какой-нибудь грандиозный переворот. Все равно хуже того, что есть, быть не может. К тому же венгры настолько бездеятельны, что сами ничего не сделают, если только другие не добьются перемен к лучшему. Болтают о свободе, но даже не знают, на каком дереве она растет. Воображают, что свобода означает безделье. Поэтому когда они хотят отдохнуть, то просят воли. Отдых называют свободой. Мой кучер, получив свободу, то есть отпуск, уезжает к своей матушке и две недели спит на пасеке. А министр наслаждается «свободой» где-нибудь на курорте в Остенде. Вот и вся разница. С такой свободой нетрудно погибнуть нации, и нет достаточно сильного человека, который мог бы хорошенько встряхнуть всех.

— А Силади? * — вмешался в разговор младший Вильдунген.

— Кирпичей у него много, но дома ему не построить! — отрезал старший Вильдунген.

Полусонный Венеки пробормотал:

— Не нужно было убивать короля Кутена.

— А, идите вы в преисподнюю! С тех пор он и сам бы давно успел умереть.

— Но род его остался бы!

— Конечно, в Дорожме.

Так прошел вечер, свечи сгорели почти без остатка, ночной сторож прокричал полночь, пора было ложиться спать. Господин Дружба очень устал и, добравшись до постели, заснул как убитый.

Яркий свет горного солнца, проникая сквозь жалюзи, наполнял всю комнату, когда Дружба проснулся. Он поспешил одеться, чтобы осмотреть наследство еще до полудня, а затем отправиться домой. Под его окном, на веранде, завтракали дочери Вильдунгена, и господин Дружба мог слышать такой диалог:

— Ты видела, Мицике, какой хорошенький поросенок у приезжего дяди?

— Видела. Очень красивый, даже хвостик есть.

— Задран кверху и, мне кажется, золотой.

— Я бы хотела его получить, — прошепелявила младшая девочка.

— Я тоже, — сказала старшая.

— И если бы он дал его мне, я рассказала бы ему, как можно попасть во дворец.

— Если бы знала, — ответила с насмешкой малютка. Господин Дружба прислушался. Дети иногда говорят правду.

Он перестал умываться, чтобы плеск воды не заглушал голосов.

— Я знаю, Мицике. Когда позавчера я шла с Дюри к шахте, какой-то рабочий принес большую-пребольшую лилию, совсем как твоя голова, Мицике. Ты никогда такой не видела. Она могла бы расти в стране великанов. («Украденная виктория-регия», — подумал господин Дружба.) Он сказал Дюри: «Вот она, господин инженер», — и отдал ему лилию. А Дюри унес ее в шахту. Я думала, что он даст цветок мне, я подарила бы его маме. Но тогда зачем нести его в шахту? Там он покроется угольной пылью. Может быть, Дюри забыл, что я стою рядом? Я ждала, когда он вернется, ловила мотыльков, а потом заснула под деревом. Проснулась и опять пошла к шахте, спросила, там ли еще брат. Мне ответили, что он не выходил. Было уже поздно, и я отправилась домой, а когда вышла на дорогу, то увидела, представь себе, Мицике, ну, представь…

— Ну, что? — ответила младшая девочка.

— А вот что, из дворца выезжает возок, запряженный пони, негр погоняет маленьких лошадок, а под шелковым балдахином сидит та самая девушка. Когда возок был рядом со мной, она улыбнулась мне, а в руке у нее я заметила — что бы ты думала, Мицике?..

— Не знаю, Розика, не знаю.

— Так вот, в руке у нее была та самая лилия, которую Дюри унес с собой в шахту.

— Ну, и что дальше? — торопила Мицике.

— Дальше то, что Мицике — большой осленок, и ума у нее с ноготок. Потому что, дорогая Мицике, из всего этого мадемуазель Роза, твоя сестренка, заключает, что господин Дюри был во дворце и попал он туда через шахту, тайным ходом. Помнишь, отец говорил, что он существует со времен турок.

— А вдруг это был другой цветок? — возразила Мици после небольшой паузы.

— Нет, не другой, потому что Дюри не принес лилию из шахты. И когда я спросила, где цветок, брат сказал, что он помялся, поломался и пришлось его выбросить.

Господин Дружба был потрясен. Теперь он знал уже две страшные тайны. Даже одной из них было достаточно, чтобы ему снесли голову (уж Кутораи непременно выболтал бы ее). Теперь же появилась вторая, за которую тоже легко расстаться с жизнью… Но поскольку у него только одна голова, то не все ли равно. Он быстро закончил туалет, затем позавтракал в столовой, где его ждали молодой инженер и Кутораи.

— Отец пошел на шахту, а мне поручил познакомить вас с расположением Копала, — вежливо сказал молодой Вильдунген.

— Благодарю, господин барон, пойдемте…

Они миновали рабочий поселок и маленькую деревушку, которая состояла из нескольких домиков под соломенной крышей, — и перед ними открылся черный мир. Угольная пыль покрывала землю, листья растений и деревьев. Вся округа имела самый печальный вид, напоминая какое-нибудь траурное извещение или некролог. Только вдали, посреди небольшого пятнышка — соснового леска, мило поблескивала на солнечном свете красная крыша дворца да железный купол колокольни.