— Приблизительно так.
— И что на этой основе ничего не получится?
— Да-да.
— Следовательно, мне пока лучше уйти и поискать иные средства, которые привели бы к цели?
Сказав это, барон-сапожник направился к двери со спокойствием и достоинством римского сенатора.
Его милость неприятно кольнула загадочная фраза, и он невольно спросил, сделав несколько шагов вслед за Апро:
— Смешно! О каких же это средствах вы думаете? Сапожный мастер обернулся в дверях и улыбнулся; в этой улыбке было что-то зловещее.
— А я думаю так, прошу прощеньица, что сейчас я попробовал подняться на одну ступеньку выше, но этого оказалось недостаточно. Теперь очередь вашего благородия спуститься на ступеньку ниже. И тогда мы все же где-нибудь встретимся.
Утром следующего дня перед витриной лавки «Иштван Апро с Компаньоном» собралась большая толпа народа. Произошло чудо, подобного которому никто не помнит. Люди карабкались на спины впереди стоящих, стремясь разглядеть что-то, — если иначе нельзя, то хоть через плечи других. Казалось, будто мы перенеслись на несколько столетий назад и в витрине выставлен знаменитый сапог достойнейшего Михая Телеки *, потерянный им — если верить летописи — в грязной луже во время бегства после сражения.
Часов в девять утра большинство людей стекается по улицам и улочкам благородного города по направлению к рынку: Спешат истцы и ответчики, спешат адвокаты, чиновники (впрочем, разве чиновники спешат?) — словом, множество самых различных людей, куда бы ни влекли их дела, в большие здания на главной площади или в другие части города, в основном встречается здесь.
Уже издали каждому могло броситься в глаза людское скопище вокруг одного-единственного места. Зрелище явно интересное, и все, у кого даже были срочные дела, не могли удержаться, чтобы не остановиться на минутку посмотреть: что поделаешь, человек — существо любопытное, даже если и не носит юбки.
«Но что там может быть? — ломает себе голову прохожий, не успев еще даже подойти к этому месту, глядя, как приливают и отливают пестрые группы людей. — Разве что пожар в самой лавке? Но ведь тогда бы и дым был, и люди тушили бы огонь. Какое-нибудь несчастье? Но тогда на лицах было бы сочувствие, и в воздухе звучали бы голоса сожаления. Но нет — эти люди просто взволнованы, они возбужденно жестикулируют, потрясают палками и тростями и в смятении расходятся».
Ай-яй-яй, да что же там за чертовщина? Нашлись и такие, кто не постеснялся пуститься бегом, лишь бы поскорее добраться до места и не упустить, паче чаяния, из-под носа удивительное зрелище.
А бежать-то особого смысла не было; особенно тому, кто не имел капитальца. Человек же с капиталом — уже так и так большой господин, спешка ему не к лицу. В витрине же не было ничего такого, что заслуживало бы названия «зрелище». Среди нескольких пар выставочных сапог и туфель лежала вкладная книжка банка «Хунния», открытая и заложенная резиновым шнурком на той странице, где по всем правилам арабскими цифрами и прописью была обозначена сумма вклада — две тысячи форинтов.
Странно, разумеется, странно, что кто-то выставляет свою вкладную книжку в витрине, и все же это не такое событие, которое не знало бы себе подобных в мировой истории. Герцог вестминстерский, например, держит в своей конюшне в рамочке под стеклом купон английского банка на миллион фунтов стерлингов, и тем не менее это не приводит людей в изумление. Поскольку купон все-таки остается купоном. Обыкновенная бумажка, хотя она и равнозначна такому количеству золота, которое весит столько же, сколько туша толстого каноника. Но вкладная книжка на две тысячи форинтов? Да ведь это сущая чепуха! И на что тут смотреть?
Да, все это так, но только сенсация совсем не во вкладной книжке, а в записочке, приколотой под ней, которая написана собственноручно почтеннейшим Иштваном Апро. Будь это факсимиле Шекспира, даже оно не могло бы вызвать большего удивления, — впрочем, и в Британском музее оно не привлекает внимания стольких людей, сколько собрала их здесь сия записка. А ведь это не мадригал, не сонет и даже не пасквиль, а всего лишь несколько слов: «Настоящая вкладная книжка срочно продается по сниженной цене за тысячу пятьсот форинтов». Не один лоб покрылся мучительной испариной, не одно лицо смертельно побледнело. Нашлись и такие, кто крепко выругался: «У-у, черт бы меня побрал! Так вот до чего мы докатились! Что же тут случилось? Две тысячи форинтов стоят только полторы. Остальные растаяли!..» У кого нет денег — счастливый человек! Тот безразлично пожимал плечами и проходил дальше. Те же, кто положил свои деньги в банк, опрометью бежали домой за книжками, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. По дороге они посылали в провинцию телеграммы своим родственникам и добрым знакомым — владельцам акций банка «Хунния»: скорей, скорей, надо отделаться от этих акций, потому что здесь что-то не так! Либо приезжайте поскорее взять обратно свой вклад, ибо деньги, как видно, превращаются в мусор.
Некоторые же останавливались на месте, беспомощные, окаменев от ужаса, и не отрывая глаз смотрели на витрину, где перед их помраченным взором танцевали в бешеном танце вкладная книжка и туфельки; в глубине лавки они видели курившего трубку сапожника, похаживавшего взад и вперед по мастерской и с удивительной флегматичностью беседовавшего с каким-то клиентом; казалось, его ни чуточки не интересовала собравшаяся перед витриной толпа. Он считал это вполне естественным и с тайным удовлетворением поглядывал наружу. Слышно было, как он провожал клиента, как они говорили в дверях, и клиент, уходя, брал с мастера слово, что тот перешлет заказанную им обувь вслед за ним во Флоренцию.
— Будет точно к указанному дню, — заверил его Апро.
— Потому что потом я поеду дальше.
— А сколько ваша милость пробудет в Италии?
— Один месяц. Но на Италию и полгода мало. Прекраснейшая страна в мире!
— Разумеется, разумеется, — поддакивал Апро со стоической серьезностью. — Недаром господь бог придал ей форму сапога.
Многие хотели бы заставить заговорить его милость и рассказать о том, что он знает о «Хуннии», в чем причина такого конфуза этого кредитоспособного устойчивого учреждения. (О боже мой, кому нынче верить, в этом мире мошенничества и обмана?!) Однако те, кто причислял себя к людям интеллигентным, не желали выдать своей неосведомленности — какой-то простой сапожник будет просвещать их! Люди же пониже чином, наоборот, не смели докучать достойному отцу города праздными расспросами. Да и о чем спрашивать? Ведь все ясно. Собака лает, а книжка говорит сама за себя. Если умница Апро продает ее ниже стоимости — значит, тому должна быть причина, значит, книжица не стоит и выеденного яйца.
Кому могло бы прийти сейчас в голову, что эта вкладная книжка — такая же добрая книжка, как если бы она была выдана английским банком, и что все это сделано исключительно ради господина Колоши, который теперь спустится на ступеньку ниже?
А события развивались следующим образом: в одиннадцать часов — и это, несомненно, показалось бы странным прохожему, который в девять, проходя по Главной площади, видел у лавки Апро толпу людей, но, торопясь на службу в Нижний город, не остановился узнать, в чем дело, — в одиннадцать часов, когда он шел обратно, людская толпа перекочевала уже к зданию банка «Хунния». Но тут уже была даже не толкотня, а самая настоящая баталия. Подлинная драка — каждый старался раньше других подняться по лестнице и достигнуть кассы. Те, у кого кулаки были потяжелее, оттесняли более слабых.
Чудо еще, что не было смертоубийства, но сломанные ребра, кажется, были. Сильный шум, крики, ругань заглушили привычный гул площади, болтовню торговок, раскинувших поблизости свои палатки.
Каждый хотел опередить другого, так как город, подобно электрической искре, обежала весть о продающейся вкладной книжке, сдобренная и разбавленная дополнительными «особыми сведениями». Люди всегда остаются людьми. Если речь идет о живописании беды, каждый прикладывает к этому свою кисть: «Anchio sono pittore»[87]. Но к радостному событию все глухи и немы.
