— Быстро телегу сюда! Сбросьте с нее лодки да скачите что есть духу за доктором Прибилем! Скажите ему, что речь идет о моей родной дочери. Только скорее, скорее! Загоните лошадь, я заплачу, — это говорю я, Иштван Апро. Ты же, Жужика, беги прямехонько домой и последи за квартирой, чтобы не украли чего. До гробовой доски буду тебе благодарен — ведь это ты опознала шаль Катицы. Может, мы и успеем еще кое-что сделать. Умница ты… ох и умница, прямо как прошлогодний баран. — И он весело ущипнул ее за правое плечо, а Лёринц даже присвистнул от радости, что к его хозяину снова вернулась веселость. — А ты, Лёринц, садись на телегу, рядом со старушкой. Сделай все как следует!

Люди с баграми уже стали не нужны, и большая часть их, сопровождаемая изъявлениями глубокой благодарности, потянулась домой спать; лишь несколько любопытных направилось вместе с сапожником на мельницу Богьяш.

Кати была жива, но металась в бреду и даже не узнала отца. Впрочем, все равно. И это уже дар божий. Он и этого не заслуживает. Перед рассветом приехал доктор Прибиль и нашел состояние Катицы удовлетворительным. Он заверил Апро, что она поправится, хотя не исключено и небольшое воспаление легких или другое какое заболевание.

— Будем надеяться, что господь еще раз поможет, — вздохнул сапожных дел мастер.

Весь день он оставался на мельнице у постели дочери. Ухаживал за ней, сидел у ее изголовья, смотрел на прекрасное бледное личико, прислушивался к ее дыханию и непрестанно молился:

— О господи боже мой, как я грешен! Я ввергнул дочь в эту беду. Меа culpa, domine.[84] Я хотел совершить насилие над теми склонностями, которые ты взрастил в девичьем сердце. Господи, прости мне это, червяку безмозглому. Никогда больше не сделаю я ничего подобного. Пусть она не будет женой Коловотки. Не беда! Только не отбирай ее у меня… Пусть она достанется тому, кому тебе будет угодно отдать ее. Пусть только она живет здесь, с нами. Аминь.

Девушке на глазах становилось лучше, хотя у нее был еще сильный жар. Под вечер ее снова осмотрел доктор и разрешил отвезти домой, только в мягком экипаже, в подушках.

Итак, следующую ночь Кати уже провела дома и спокойно проспала несколько часов. Доктор Прибиль, выслушавший в пятницу утром ее легкие, заявил, что опасность миновала, девушка наверняка встанет на ноги.

Почтеннейший Апро был счастлив, из него можно было хоть веревки вить; он готов был всему миру кричать о своей радости и днем даже зашел в лавку, поручив попечение о Катице тетушке Мали.

— Кати вне опасности, — в который раз с сияющей физиономией говорил он всем встречным и поперечным и радостно подергивал свои редкие усы. — И цвет лица у нее лучше, и глаза живее, хотя пока еще она полностью не пришла в себя.

Кто-то сообщил ему (ведь у каждого найдется хороший друг), что случай с Катицей любопытно описан в местной газете.

Придя в мастерскую, Апро тотчас послал ученика за газетой в табачную лавку.

В ожидании газеты он укоризненно сказал бледному, насмерть перепуганному Коловотки:

— Видишь? Из-за тебя произошел этот кошмарный случай.

— Непостижимо! — отозвался тот, ломая руки. — Где были ее глаза, что она не полюбила меня? Она будет жить? — робко спросил он затем.

— Жить будет, а женой твоей — не будет. Это я тебе aperte[85] говорю. На свете достаточно девушек.

Коловотки горько усмехнулся и спесиво отпарировал:

— Но Коловотки только один, и он будет для вас потерян.

— Не угрожай, Матяш, не огорчай меня и не порти мне сегодняшнего дня: Дороги мне твои красивые туфли, но дочь моя мне дороже. Если ты хочешь выйти из предприятия, выходи, бог с тобою. Я выплачу тебе неустойку.

В этот момент принесли газету. Почтеннейший Апро быстро надел очки, хотя и не с таким нетерпением, какое свойственно профессиональному читателю газет. Медленно и весьма флегматично развернул он газету, но не стал, пробегая глазами чащобы черных типографских букв, нетерпеливо отыскивать наиболее для себя интересное, а начал читать подряд, без всякой предвзятости, переваривая в мозгу каждое сообщение по отдельности, уподобляясь человеку, смакующему закуску, — дескать, ничего, придет черед и для основного блюда!

Первым ему попалось на глаза сообщение о болезни вице-губернатора: было написано, что его превосходительство, хотя и чувствует себя уже лучше, но еще прикован к постели.

— Какая глупость! — взорвался почтеннейший Апро, бывший ярым противником газет, хотя всегда припрятывал их. — Что, его превосходительство цепями, что ли, прикован к кровати?

Высказавшись таким образом, он обратил внимание на другое сообщение, в шаблонной репортерской манере преподносившее также сущую чепуху: здесь говорилось о том, что гусарский капрал Йожеф Сойка вчера в помещении казармы застрелился из служебного пистолета.

— Ну конечно! — язвительно бормотал Апро. — А мы, глупая публика, подумали бы, если бы сей щелкопер нас не надоумил, что капрал побежал за револьвером в лавку Пергера.

Ниже в разрядку было напечатано: «Некая красивая девушка пыталась покончить жизнь самоубийством». («Гм, гм… значит, вот оно. Посмотрим!») В заметке излагались все события, начиная с того, что некую прекрасную девицу ее безжалостный отец хотел выдать замуж за чеха-сапожника. («Ну и ложь! — воскликнул почтеннейший Апро, полемизируя с газетой, которую он держал в руках. — Ложь, потому что поляк он».) Но сердце девушки влекло ее к другому, и она предпочла смерть замужеству с этим чехом.

Когда взбешенный отец, вообще говоря известный своею грубостью сапожник («Ну, погоди, висельник!»), — который, кстати сказать, является одним из отцов города, разумеется, незаслуженно («Лёринц, разыщи-ка мою палку!»), — среди ночи выгнал родную дочь за непослушание из дома, бедная девушка бросилась прямо в Марош. Дальше пространно и со всеми подробностями описывалось, как девушку выловили из воды. Высказывалось предположение, что рыбак Андраш Морга будет награжден за заслугу серебряным крестом с короной. В заключение под заголовком «В последний час» было помещено дополнительное сообщение: «Из надежных источников стало известно, — гласило оно, — что барышня К. А. уже в течение длительного времени состояла в тайной любовной связи с одним из выдающихся деятелей общественной жизни нашего города, которого мы, принимая во внимание щепетильный характер этого дела, не хотим называть, ибо это несовместимо с присущим нашей газете тактом, но который, однако, является первым человеком в солидном финансовом учреждении города».

Ну, тут уже и дурак догадался бы, что речь идет о Ференце Колоши.

Иштван Апро вскрикнул, как если бы к нему прикоснулись раскаленным железом.

— Горе мне! — воскликнул он и схватился за голову.

На его крик прибежал Лёринц и, увидев, что хозяин без чувств, тотчас же принес воды и побрызгал на лицо старику.

— У меня закружилась голова, — проговорил Апро, придя в себя, — проводи меня домой, Лёринц.

Лёринц взял его под руку и так поддерживал до самой квартиры, хотя в том и не было особой необходимости: на свежем воздухе хозяину стало легче и он шел даже быстрее обычного.

За всю дорогу Апро не произнес ни слова; он шел молча, погруженный в свои думы, как сомнамбула.

— Здесь еще свояченица? — спросил он в дверях у Жужи.

— Ушла домой.

— Ее счастье. А как больная?

— У ее постели сидит монашка. Она спит.

— У, глупая гусыня! — раздраженно бросил Апро, — Выражайся яснее. Кто спит: монашка?

— Нет, больная.

— Ладно. А теперь ступай за мной в гостиную. Ты мне понадобишься.

Жужа слегка оторопела, — такой зловещий взгляд был у хозяина, — однако последовала за ним.

Вчера ты упомянула, — начал почтеннейший Апро, — что в среду утром Кати писала кому-то письмо; ты говорила, что она и ответ получила; тогда-то я слушал тебя в пол-уха, а теперь хочу знать, от кого было письмо.