— Не думайте, что всё останется как было, — продолжал Ромул. — Стены и святыни никто не тронет, город — это хорошо. Я сам основал город и хочу, чтобы меня помнили за это, а не за то, что опустошил половину Италии. Так что пускай постройки стоят, но половина жителей переселится в Рим, а на их место отправится столько же римлян. Тогда наши новые сограждане никогда не составят большинства ни в Риме, ни в колониях. В собрании перевес будет у вас, исконных поселенцев. Довольны? Заметьте, наша военная мощь почти удвоится. С колонистами в римском ополчении восемь тысяч человек, а когда надо ждать сабинян, дорог каждый воин. В конце концов мы разобьём сабинян, непременно разобьём, не забывайте знамения, особенно кровавую голову на Капитолии. Риму суждено повелевать. А ваш долг — делать всё, чтобы город исполнил своё предназначение. Помните о долге, а то боги вас покарают; я сын бога, уж я-то знаю.
Собрание утвердило царские решения. По жребию выбрали, кому переселиться в колонии, и переселенцы отправились туда почти охотно, потому что в чужих городах жилось богаче. Но Марк был рад, что не попал в их число. Ему полюбилась хижина, где Сабина хлопотала у очага, а брёвна палисада, которые он сам в своё время ставил, охраняли его сон, словно старые друзья. Он тосковал бы по ним, если бы пришлось оставить Рим.
— Хорошо бы царь поменьше говорил о своём божественном происхождении, — сказал он жене. — У него всегда есть решающий довод, когда надо нам что-нибудь навязать: «Я сын бога и знаю волю богов». Не так-то просто в это поверить, хотя мне начинает казаться, что доля правды тут есть. Наверно, все его злодейства остаются безнаказанными именно поэтому, боги не хотят быть слишком строги с беспутным племянничком. И, конечно, именно такой и должен быть сын Марса: сильный, храбрый, способный на всё, а теперь оказалось, что он у нас ещё и милосердный. Хотя по мне лучше бы он, как в добрые старые времена, убеждал нас, а не запугивал дружбой с богами.
На празднике середины зимы Сабина сказала Марку, что ждёт ребёнка.
— Родичи слишком затянули с местью, — она развела руками. — Теперь не знаю, что им говорить, когда они наконец ворвутся за ваш палисад: чтобы не трогали сабинского малыша или чтобы прикончили римское отродье.
— Может, это окажется девочка, — ответил муж. — Тогда будет всё равно. У сабинян ведь свободную матрону не отличишь от рабыни, обе с утра до вечера гнут спину в поле. Одни мы, римляне, почитаем жён и освобождаем их от всякого труда, кроме пряжи.
— Зато на вас и не напрядёшься, каждый непременно хочет огромный плащ, чтобы показать, что он гражданин. Вы, когда отправляетесь в собрание, кутаетесь теплее, чем сабинский пастух в самую лютую стужу. Но женщин здесь действительно уважают. Когда-нибудь я приду на этот холм, на развалины, погрустить о разбойничьем городе, где жила с добрым мужем и рожала ему детей. Этот, судя по росту, сын — уже почти такой же силач и буян, как царь Ромул.
Разумеется, они всё время говорили о страшной мести её родичей. Гордость не позволяла Сабине признать, что навязанная жизнь пришлась ей по сердцу. Но сабиняне почему-то долго собирались. Их огромное войско так и не появилось в апреле, когда Сабина родила крупного, здорового мальчика. В тот же день его занесли в списки рода Эмилиев и назвали по отцу Марком. Он был одним из первых коренных римлян — явление, впрочем, не очень редкое, потому что в эту весну почти у всех украденных сабинянок появились первенцы.
День прибывал, и Марк с утра до вечера пропадал в поле. Было приятно обходить свою землю, смотреть, как пробиваются всходы, копать канавки и отводить воду, выпалывать сорняки. Выгнанный из родной деревни, он подался в разбойники подальше от скучной, однообразной жизни пахаря, а теперь, на Палатине, они с женой жили точно так же, и это было замечательно. Правда, теперь он работал на собственной земле, которую своим копьём защищал от врагов.
Заставить ячмень расти было непросто. Всё надо было делать правильно, всё было важно — от того, как посеять, до того, как сжать последний сноп. Неизвестно, почему вообще зерно лучше всходит во вспаханной земле. В конечном счёте, оно превращается в ячмень оттого, что так хочет Мать зерна. Поэтому её надо задабривать.
Имелось множество средств ей угодить, и римляне, родом из разных мест, любили сравнивать заклинания. Интересно было попробовать новое колдовство, пока по соседству другие пахари подбадривали свой ячмень каким-то особым способом. Марк сам не заметил, как втянулся в вечный круговорот земледельческого труда.
Только когда солнце заходило, он откладывал инструменты и шёл на холм, к палисаду. На плоском верху Палатина молодые жёны с младенцами, сидя у очагов, ждали к ужину мужей и кормильцев. Жизнь в Риме становилась всё более уютной и домашней. Марк чувствовал, что не против остаться здесь на всю жизнь, работать в поле, не искать ни роскоши, ни славы, а со временем передать плуг сыну и провести остаток дней на скамеечке у тёплого очага. Так испокон веку велось у латинян, и так же готовы были жить люди в этом разбойничьем посёлке.
Но если Палатин превратился в цветущую деревню, на Капитолии по-прежнему царил чисто мужской дух. Воины, охранявшие крепость, получали за дополнительную службу ежемесячную плату ячменём и мясом, но жили они тесно и неудобно, и в гарнизон шли только последние бедняки, которые слишком ленились или чересчур небрежно колдовали, чтобы добиться хорошего урожая. Среди этих жалких, никчёмных холостяков была только одна семья, начальника крепости, Тарпея. Его дочь была уже взрослой, но отец так и не выбрал ей подходящего жениха. Единственная девушка посреди скопища грубых воинов, она жила под неусыпной родительской опекой.
Дело в том, что ещё год назад Тарпейя была в Риме единственной невестой. Отец прочил для неё очень выгодное замужество, так что поначалу никто из соискателей его не устраивал. Теперь обстоятельства изменились, а Тарпей не мог умерить требования. Все видные аристократы из окружения царя женились на пленных сабинянках, с переселенцами из колоний прибыло немало девушек-подростков, у знатных молодых людей появился выбор, а Тарпейя, сильная, крупная, не могла похвастаться красотой. Пришло лето, а она всё тосковала в одиночестве. Как-то вечером Сабина заговорила о ней с Марком.
Она завела разговор издалека, как и подобает осмотрительной жене.
— Что решит ваше собрание, если вдруг римская девушка родит ребёнка неизвестно от кого? Её выгонят умирать с голоду или казнят за прелюбодеяние? Или так обрадуются будущему воину, что не станут требовать объяснений?
— А в чём дело? — удивился Марк. — Твои-то дети известно от кого, их всех признают моими, что бы я там себе не считал на пальцах; и у всех твоих подруг, кажется, тоже есть мужья. Надеюсь, ты не говорила со шлюхами из Азила? Жалкие, одинокие существа, им некуда больше податься. Конечно, неприятно, когда их выгоняют, но такое уж у них ремесло, что детей они рожать не должны и не должны просить, чтобы за них заступались честные матроны.
— Разумеется, я с ними не говорила, я вообще не знала, что такие бывают, пока не попала в Рим. Возле сабинской деревни им бы ни за что не разрешили поселиться. Нет, я подумала о несчастной римской девушке, о дочери почтенного военачальника с Капитолия. Тарпейю пора выдать замуж или хотя бы просватать. Бедняжка, куда не посмотрит, везде ползают младенцы, а отец всё не подберёт ей жениха. Время идёт, она боится, что так и останется старой девой. Что если в один прекрасный день она заведёт ребёнка, просто чтобы поторопить отца? Не мог бы ты поговорить с Тарпеем, напомнить ему о семейных обязанностях? Нелепо, что она томится в девках, когда в Риме всё ещё не хватает женщин. Царь Ромул постоянно твердит, что надо увеличивать число граждан.
— Ах, вот оно что; хорошо, что ты и твои подруги здесь ни при чём. Но с Тарпеем я поговорить не могу, такой знатный человек не станет слушать простого воина. Разве что попросить Эмилия, он тоже аристократ, Тарпей может последовать его совету. Но если ничего не получится, ей надо взять себя в руки. Она не дикарка, чтобы делать что захочет и когда захочет. Цивилизованные девушки не отдаются мужчинам до свадьбы, и если Тарпейя так поступит, то будет наказана.
