В Кайзерслаутерн приехали уже к вечеру. Энгельс предложил сойти с подводы и направиться во Фрухтхалле, где надеялся еще застать кого-нибудь из членов правительства. Жандарм согласился, так как по инструкции он должен был передать арестованного именно в руки правительства.

Энгельс не ошибся в своем расчете. Когда подходили к Фрухтхалле, оттуда вышли сразу двое — Молль и Д'Эстер. Иосиф рубил ладонью воздух и что-то горячо говорил, Карл озабоченно слушал.

— Привет от узников революции! — крикнул Энгельс.

Друзья оглянулись, узнали Энгельса и бросились к нему.

— Как? Ты еще и в оковах? — изумился Д'Эстер.

— Что ты! Господь с тобой! — Энгельс вытянул напоказ руки. — Ты слишком плохого мнения о господах Цице и Грейнере. Это не оковы, не кандалы, а всего лишь либеральные наручники.

Молль схватил Энгельса за руки и повлек за собой.

— Быстро, быстро! Они еще там. Пусть увидят собственными глазами.

Через несколько минут все четверо с шумом ввалились в большую, ярко освещенную комнату — кабинет министра внутренних дел Николауса Шмитта. Кроме самого министра здесь находились и другие члены правительства и, видимо, только что прибывший Самуэль Чирнер, один из главных руководителей недавнего восстания в Дрездене.

— Господа! — обводя всех негодующим взглядом, воскликнул Молль. — Я надеюсь, вам достаточно хорошо известен этот человек. Он хочет сказать вам несколько слов.

Все затихли. Энгельс вышел вперед и начал тихо и спокойно:

— Месяц назад, милостивые государи, я принимал участие в эльберфельдском восстании. В меру своих сил и способностей я сделал все, чтобы помочь ему. Но руководители восстания, боясь дружбы, возникшей между мной и рабочими, предали меня — вынудили покинуть Эльберфельд.

— Снимите с него наручники, — вполголоса проговорил Чирнер.

Конвоир сделал было движение, но тотчас в нерешительности остановился.

— Тогда я думал, — громче и резче продолжал Энгельс, — что это предел низости. Но теперь я вижу, что ошибался. Господин Хёхстер, председатель эльберфельдского Комитета безопасности, по крайней мере, не приказывал арестовать меня, не называл меня шпионом. В Эльберфельде все-таки никому не взбрело в голову надеть мне наручники и под конвоем, пешком, погнать в Кёльн. А вот ваши коллеги Циц, Грейнер и комиссар Мюллер на это пошли!

— Какой позор! — воскликнул кто-то.

— Да снимите же наручники! — повторил Чирнер.

Жандарм наконец решился. Щелкнули замки. Наручники спали. Жандарм хотел взять их, но Энгельс не отдал.

— Господа! — сказал он, побрякивая железом. — Ведь никто из вас никогда не носил эти изысканные манжеты. Не хотите ли попробовать?

Все молчали. Энгельс бросил наручники на стол министра:

— Революционный фанатизм ничуть не лучше всякого иного…

— У вас есть пакет от Грейнера? — спросил жандарма Шмитт.

— Никак нет, — испуганно отчеканил тот.

— Ну какой-то отчет, донесение, уведомление?

— Ничего нет.

— Где же ему писать отчеты! — зло, сквозь зубы проговорил Молль. — Он по горло занят ловлей революционеров.

— А на словах он вам хоть что-то передал? — продолжал допытываться министр.

— Мне только было сказано, что с арестованным следует обращаться как со шпионом.

Д'Эстер возбужденно зашагал вдоль стены:

— Черт знает что! После такого обращения с моим товарищем по партии, с коммунистом я не могу больше оставаться в правительстве. Немедленно отпустите его!

— Да, конечно, — согласился Шмитт. — Надо немедленно отпустить. Мы отпускаем вас, господин Энгельс, под ваше честное слово.

— Под честное слово? — вскинул брови Энгельс. — Но почему я должен его давать?

— Ну, видите ли, — замялся Шмитт, — вас все-таки арестовал член правительства, наш коллега. Мы обязаны уважать его решения. У него, надо думать, имелись какие-то соображения…

— Ах, вот оно что! Никакого честного слова я вам давать не намерен.

Д'Эстер, Молль, Чирнер принялись уговаривать Энгельса, но он оставался непреклонен.

— Но войдите в наше положение! — взывал Шмитт. — Что же нам делать?

— Не знаю! — отрезал Энгельс. — Я могу и дальше оставаться под арестом, могу последовать в окружную тюрьму.

— Что да, до получения отчета от Грейнера, видно, только это и остается, — озадаченно проговорил Шмитт.

— Если так, то я настаиваю, чтобы конвой был снят немедленно, сказал Д'Эстер. — Энгельс пойдет в тюрьму без конвоя.

— Согласен, — кивнул головой Шмитт. — Я просто напишу записку начальнику тюрьмы, и арестованный сам ее передаст.

— Забавно! — сказал кто-то.

Шмитт придвинул к себе бумагу и стал писать.

— По крайней мере, распорядитесь, чтобы камера была поуютней и попросторней — я люблю пошагать. — Энгельс подошел к столу, ожидая, когда Шмитт кончит записку. Тот вскоре кончил, положил записку в конверт, запечатал его и подал арестованному.

Энгельс взял конверт, тряхнул им над головой:

— Милости прошу в гости, господа. Надеюсь, временное революционное правительство действительно предоставит мне лучшую тюремную камеру во всем Пфальце.

Он пожал руку Шмитту и в сопровождении Молля вышел на улицу.

В этот же вечер, через два-три часа, многие в городе уже знали об аресте Энгельса, а утром это стало известно всем жителям и вызвало много противоречивых толков и предположений. Сторонники решительного направления единодушно осуждали власти, сочувствовали узнику, а некоторые из них были даже за то, чтобы освободить его силой.

Д'Эстер, возмущенный и обескураженный арестом друга, забыл вчера при первой встрече с ним сказать, что Маркс прислал ему на его, Д'Эстера, адрес письмо. Вспомнив об этом перед сном, Д'Эстер ужаснулся своей забывчивости, всю ночь плохо спал, а утром сразу же отправил письмо арестованному.

Энгельс вторую ночь подряд спал в заключении, и сон его опять был крепок и безмятежен. Он проснулся с ожиданием чего-то очень приятного. Должно быть, вот-вот откроют дверь и скажут: "Милостивый государь, вы свободны!" И дверь действительно вскоре открылась. Вошел тюремщик. Он принес завтрак. Это разозлило Энгельса. Стало быть, его не намерены немедленно выпустить? Он мрачно взглянул на тюремщика. И тот, словно только теперь, под этим недобрым взглядом, вспомнив о письме, протянул его арестованному.

Увидев конверт, надписанный рукой Маркса, Энгельс возликовал. Это первая весть от друга после их разлуки в Бингене! Где он теперь? Что с ним? Как его дела?.. Нетерпеливо разорвав конверт, развернув письмо, Энгельс сразу увидел в правом верхнем углу: "Париж, 7 июня 1849 года". Ну, слава богу, он во Франции! Глаза радостно побежали по заковыристым строчкам:

Чем дальше читал Энгельс, тем радость его все больше сменялась горечью и тревогой. Во Франции господствовала роялистская реакция. Париж обрел еще более мрачный облик. К тому же в нем свирепствовала холера. О своей семье Маркс ничего не писал, — очевидно, до сих пор она в Германии. Денег у него нет, и он просил "раздобыть" их. Но, несмотря на все это, Маркс был полон надежды, он писал: "…Колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже". Энгельс теперь не разделял этого оптимизма относительно скорого взрыва, но в конце концов его радовало уже одно то, что Маркс не только жив и здоров, а еще и не падает духом, надеется, ждет.

Энгельс тотчас после завтрака попросил бумагу, чернила и сел писать ответ. Благо никаких других дел быть не могло, письмо он писал обстоятельно и долго, почти до самого обеда. Но вот миновал и обед, а его все еще не собирались выпускать на свободу. Уже сутки, как он сидит в этой проклятой окружной тюрьме! Этак можно дождаться за решеткой прихода пруссаков… И потом не выйти отсюда совсем или выйти только для судебной расправы… О фанатики, свихнувшиеся от власти!