— Я ответил, — безмятежно улыбнулся Энгельс, — что ныне мода такая не сидеть дома. Пример подали французский король и его премьер-министр, перебравшиеся из Парижа в Лондон. Вслед за ними канцлер Меттерних — уж на что домосед! — покинул Вену, а через несколько дней — и сам австрийский император. Потом Людвиг Первый, король Баварии, сломя голову мчится из Мюнхена…

— О, вы могли их этим сильно разозлить! — подала голос долго молчавшая Елена.

— Еще как! — воскликнул Маркс. — Но вы же знаете, это его любимое занятие.

— Как, впрочем, и твое, — вставила Женни.

— Отчасти, — согласно кивнул головой Маркс. — Еще он назвал им и саксонского короля, и сардинского, и, конечно, герцогов Леопольдов — и баденского, и тосканского, и добрался даже до валашского господаря Георгия Бибеску, бежавшего из Бухареста за границу…

— И что же они на все это? — готовая вот-вот рассмеяться, спросила Женни.

— Что! Фридрих говорит им: вот вы же не осуждаете всех этих господ за то, что, поддавшись моде сорок восьмого — сорок девятого годов, они пустились в странствия, так почему же у вас вызывает подозрение наше желание попутешествовать? А ведь мы, говорит, гораздо более скромные путешественники: в отличие от названных лиц, мы странствуем лишь в пределах нашего любимого отечества.

Женни и Елена наконец рассмеялись.

— Чем же это кончилось?

— Тем, что дармштадтские мудрецы не знали, что с нами делать. Говорят: у нас есть основания подозревать, что вы участники восстания в Бадене и Пфальце. А улик никаких. Надо бы отпустить на свободу, а не хочется. И приняли дармштадтские мудрецы соломоново решение: отправим-ка их к мудрецам франкфуртским. На допросе во Франкфурте, — Маркс весело посмотрел на друга, — Фридрих то и дело донимал жандармского чиновника вопросом: "Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?" Тот его спрашивает: "Возраст?" Он отвечает: "Двадцать восемь" — и тут же: "Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?" Чиновник говорит: "Да… Ваше вероисповедание?" Фридрих отвечает: "Евангелическое". И опять: "Нет, это действительно, что Франкфурт?.."

Женщины снова засмеялись, смешливо хмыкнул и Энгельс.

— Так взвинтил беднягу, что тот уже не чаял, когда кончится допрос. Но Фридрих в конце ввернул ему еще и такое. Знаете, говорит, я все-таки не верю, что Гёте родился во Франкфурте, а вот тот факт, что в этом городе по приказанию Фридриха Второго арестовали, обыскали и продержали больше месяца под замком великого Вольтера, — этот факт не вызывает у меня никаких сомнений!

Женни даже хлопнула от восторга в ладоши.

— Это в самом деле так? — спросила Елена. — А почему Вольтер оказался во Франкфурте?

— Видишь ли, — Энгельс веселыми глазами посмотрел в веселые глаза Елены, — он года три жил при дворе Фридриха. Ведь тот считал себя тоже философом и поэтом. Вначале все шло хорошо, но потом Вольтеру, видно, эта комедия наскучила, и он стал насмешничать над королевскими любимцами. Самодержцу, конечно, не понравилось, он охладел к писателю и вскоре отпустил его. Но на другой день после его отъезда Фридрих с ужасом вспомнил, что у Вольтера остался черновик его поэмы, которая своим скабрезным содержанием могла скомпрометировать августейшего автора.

— Фридрих писал поэмы? — удивилась Елена.

— Представь себе! — сокрушенно покачал головой Энгельс. — Говорят, что даже Наполеон в молодости написал несколько романов. Писательская слава ужасно соблазнительна, это сущий яд… Так вот, послали за Вольтером погоню. Догнали его только во Франкфурте. Тут все это и разыгралось обыск, арест.

— Поэму отобрали? — спросила Елена.

— Да, вероятно. Впрочем, не знаю точно. Достоверно известно другое Вольтер пытался бежать из-под стражи, но не удалось.

— Если бы наш арест затянулся, мы бы последовали его примеру, и думаю, что под руководством Энгельса сумели бы избежать печального конца того побега.

— Слава богу, что до этого не дошло! — с облегчением вздохнула Женни.

— Не знаю, — проговорил Маркс, видимо увлекшись и забыв о положении жены. — Я бы все-таки хотел хоть раз в жизни совершить побег из-под стражи. Вольтер был тогда в два раза старше меня и все-таки дерзнул!

— Ах, как у тебя поворачивается язык! — взмолилась Женни.

— Не печалься, — сказал Энгельс. — Я опасаюсь, как бы судьба не предоставила тебе таких шансов в избытке. По количеству высылок ты, кажется, уже превзошел Вольтера.

— Возможно, но побег, согласись, это особая статья! — продолжал упорствовать Маркс.

Елена встала, с укором взглянула на Маркса:

— Я вижу, начались такие разговоры, что пора убирать со стола и ложиться спать.

— Да, время позднее, — с поспешной готовностью, выдававшей недовольство тем же самым, поддержала ее Женни. — Пора. Ведь завтра опять нелегкий день.

— Карл, — сказал Энгельс, тоже вставая, — пойдем перед сном пройдемся, подышим весенним воздухом.

— Идите, — согласилась Женни. — Только недолго — пока мы будем стелить постели.

На улице было не так темно, как это казалось из окна. Легко различались и дома, и палисадники, и ветви белой сирени в них. Теплая тихая ночь медленно плыла над городом. Со стороны Рейна иногда накатывали волны прохлады и речного запаха.

Друзья немного постояли, привыкая к темноте и безмолвию, потом не спеша пошли вдоль улицы.

— Какая благодать! — Маркс всей грудью вдохнул освежающий воздух. — И вымотался же я за эти дни…

Несколько шагов они прошли молча.

— Ты когда-нибудь купался ночью? — неожиданно спросил Энгельс.

— В реке? Нет. А ты? — Маркс заинтересовался.

— Я вырос на Вуппере, он почти весь вонюч и красен от бесчисленных красилен на его берегах, но все-таки мы, мальчишки, находили места, где вода прозрачна, и купались. Иногда и ночью. О, это великое удовольствие!.. А у тебя детство и юность прошли на роскошном Мозеле — и ты никогда не купался! Позор! Вот еще пробел в твоей жизни. Но его легче восполнить, чем побег из-под стражи. Давай?

— Купаться сейчас? — весело оторопел Маркс. — Но у нас даже нет полотенца!

— Чепуха. Обойдемся. Теплынь-то какая!

Энгельс взял друга за руку и повлек его за собой куда-то в сторону, между домами, вниз. Минут через десять они оказались на отлогом, поросшем травой берегу. Энгельс быстро разделся и вошел в воду. Блаженно вскрикнув, он лег грудью на воду и поплыл к середине реки. Маркс тоже вошел в воду. Она была черной, таинственной, пугающей. Но отставать от друга он не хотел. Поплыл. Было и жутко, и весело: огромная река казалась живым загадочным хаосом, готовым в любой миг поглотить тебя, и радовало, что, преодолевая это ощущение, все-таки плывешь навстречу хаосу.

Энгельс уплывал все дальше и скоро стал не виден во тьме. Маркс ощутил одиночество и беспокойство.

— Фридрих! — крикнул он. — Не заплывай далеко! Давай назад!

Прошло минут пять, пока тот наконец вынырнул из тьмы, радостно пофыркивая.

Обратно шли возбужденные, легкие.

— Прекрасно, прекрасно! — то и дело восклицал Маркс. — Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Словно и не было всех этих последних дней, таких утомительных, изматывающих…

Энгельс довольно поддакивал.

Когда уже подходили к дому, он вдруг вернулся мыслью к оставленному разговору:

— Вот мы упоминали Вольтера… Тебе не приходилось читать его переписку с Екатериной Второй?

— Нет. Я знаю об этой переписке только из его биографий.

— А я читал на французском языке. Есть ли она на немецком, не знаю. Да, они переписывались лет пятнадцать, до самой его смерти. Меня поразило и возмутило то, как он ей льстил.

— Ну, он же почти всю жизнь был монархистом. В старике намешано столько! Чего стоят лишь эти два афоризма: о церкви говорил, что ее надо раздавить, как гадину, а о боге — что если бы его не было, то его следовало бы выдумать.

— И все-таки это легче понять, чем то, как он заискивал, до какого самоуничижения доходил в письмах к ней. Ты не поверишь! Он писал ей, что она выше Ликурга и Солона, Ганнибала и Петра Великого…