— Теперь я перехожу к разбору юридической стороны дела. Господа присяжные заседатели! Прокурор утверждал, что мы оскорбили господина Цвейфеля, что мы нарушили статью 222 Уголовного кодекса. Но совершенно очевидно, что эта статья к нам неприменима, ибо в ней речь идет о словесном, устном оскорблении, в то время как в данном случав перед нами газетная статья, то есть если и оскорбление, то печатное, а не устное.

— Какая разница, в какой форме нанесено оскорбление?! — крикнул кто-то из публики. — Оскорбление — это всегда оскорбление.

Маркс увидел, кто крикнул. Это был некто Дункель, один из первых буржуазных акционеров "Новой Рейнской", завербованных Энгельсом в Бармене и Эльберфельде в пору создания газеты. Чуть позже, едва раскусив, что это за газетка, Дункель тотчас забрал свои несчастные пятьдесят талеров обратно. Маркс его помнил. Он посмотрел на Дункеля и, помолчав немного, в напряженной тишине зала сказал, обращаясь к бывшему акционеру:

— Как вы считаете, есть разница между оскорблением и клеветой?

Дункель, конечно, уже сожалел, что у него вырвалась возмущенная реплика. В его расчеты вовсе не входило полемизировать с Марксом, ничего хорошего для себя от такой полемики он не ожидал. И сейчас лучше было бы не отвечать, отмолчаться, скрыться за спиной сидевшей впереди красивой дамы с вуалью, но несколько ободряло то соображение, что здесь, в Кёльне, его почти никто не знает, ведь он из Эльберфельда, и потому он все-таки ответил:

— Какая тут разница? Что в лоб, что по лбу.

— Законы для того и пишутся, чтобы не валить все в одну кучу, — тихо, но так, что в зале услышали все, сказал подсудимый. — Кодекс Наполеона, который, слава богу, в Рейнской провинции еще не отменен, проводит четкое различие между клеветой и оскорблением. Вы можете это найти в статье 375. Клевета есть поношение, которое вменяет в вину тому или иному лицу вполне определенные, конкретные факты. А оскорбление — это поношение общего характера, обвинение не в конкретном действии или бездействии, а в каком-то пороке. Если я скажу: "Вы, господин Дункель…" — Маркс сделал паузу, чтобы все услышали и запомнили это имя.

Произнесенное неожиданно и презрительно при таком стечении публики в этом зале, где Дункель так хотел остаться инкогнито, оно словно плетью по лицу хлестнуло бывшего акционера. "Откуда он знает? — растерянно метались его мысли. — Неужели запомнил по единственному визиту в их редакцию?"

— Если я скажу, — каждым своим словом вдавливая бывшего акционера в кресло, повторил Маркс, — "Вы, господин Дункель, отняли у человека, который остро нуждается, пятьдесят талеров", а вы этого не делали, то в понимании кодекса Наполеона я возвожу на вас клевету.

— Господин председатель! — взвился Бёллинг. — Я протестую против подобных ораторских приемов!

— Господин прокурор, — вмешался защитник Шнейдер, — вам следовало протестовать, когда подсудимого перебили. А теперь он лишь дает разъяснения тому, кто его перебил.

— Протест отклоняется, — бесстрастно промолвил Кремер, твердо держа голову.

— Если же я скажу, — продолжал оратор так, будто все происшедшее не имело к нему никакого отношения, — "Вы, господин Дункель, вор или изменник, у вас воровские или предательские наклонности", а на самом деле вы ангел во плоти, то я оскорбляю вас.

Все были удивлены еще больше, чем Дункель, когда Маркс назвал того по имени. А видя, как подсудимый отхлестал Дункеля, большинство присутствующих радовались сейчас не меньше, чем тот негодовал!

— Статья "Аресты", — Маркс говорил неторопливо, четко, казалось, он читал лекцию, — вовсе не бросает господину Цвейфелю обвинения в том, что он предатель народа или что он сделал некое гнусное заявление. Нет, в этой статье сказано: "Говорят, будто господин Цвейфель заявил еще, что в течение недели покончит в Кёльне с мартовской революцией, со свободой печати и другими порождениями злополучного 1848 года". Таким образом, господину Цвейфелю вменяется в вину вполне определенное заявление. Поэтому, если бы пришлось выбирать, какую статью нужно применить в данном случае, то следовало бы остановиться не на статье 222 — об оскорблениях, а на статье 367 — о клевете.

"Вам от этого легче не стало бы", — подумал про себя, но уже ничего не сказал вслух Дункель.

— Почему же прокуратура вместо статьи 367 применила к нам статью 222? — таким тоном, словно это имело чисто академический интерес, спросил Маркс. Но вдруг голос его стал жестким, и, впечатывая в мозги слушателей каждое слово, Маркс ответил на свой вопрос: — Потому, что статья 222 гораздо менее определенна и дает больше возможности обманным путем добиться осуждения человека, раз хотят, чтобы он был осужден.

— Господин председатель! — нетерпеливо воскликнул прокурор. — В интересах дела я прошу огласить статью 222.

— У вас нет возражений? — обратился председатель к защитникам.

— Никаких. Но, может быть, это сделает сам подсудимый? — ответил Шнейдер.

— Вы не против? — осведомился председатель у прокурора.

— Нет. В некотором смысле это даже полезно, — загадочно ответил Бёллинг, видимо рассчитывая поймать подсудимого на неточности перевода.

Маркс раскрыл кодекс Наполеона и сначала прочел по-французски, а потом перевел на немецкий:

— "Если одному или нескольким должностным лицам административного или судебного ведомства при исполнении… ими своих служебных обязанностей будет нанесено какое-либо оскорбление словами с целью затронуть их честь или их деликатность, то лицо, оскорбившее их таким образом, карается тюремным заключением сроком от одного месяца до двух лет".

При всем желании Бёллинг не мог придраться к такому переводу. Но он спросил:

— Что же вы находите в этой статье неопределенного, подсудимый Маркс?

— Никакому точному определению, господин прокурор, — Маркс протянул в сторону Бёллинга раскрытый кодекс, — не поддаются посягательства на деликатность и честь. Что такое честь? Что такое деликатность? Что такое посягательство на них? Это целиком зависит от индивида, с которым я имею дело, от степени его образованности, от его предрассудков, от его самомнения. Одно понимание чести было, например, у Александра Македонского или Аристотеля и совсем другое…

Дункель вжался в кресло, ожидая, что Маркс опять назовет его имя. Но тот все-таки нашел его взглядом и беспощадно закончил:

— …И совсем другое — у генерала Врангеля или у присутствующего здесь господина Дункеля.

Публика захохотала. Слабая улыбка возникла даже на лице той мумии среди присяжных, на которую обращал внимание Энгельс.

— Господин председатель! — стараясь перекрыть шум, негодующе воскликнул Бёллинг. — В своей газете подсудимый Маркс уже неоднократно поносил славное имя старого генерала Фридриха Врангеля. Он продолжает это и здесь. Из совершенно очевидных соображений личной мести за что-то он опять глумится и над господином Дункелем, человеком, который по возрасту годится ему в отцы. Это недопустимо!

— Господин прокурор, — едва Маркс открывал рот, как тотчас воцарялась тишина, — у меня нет никаких личных счетов ни с господином Дункелем, ни с генералом Врангелем. Просто у каждой революции есть свой Врангель и есть свой Дункелъ. Только в этом всемирно-историческом аспекте меня и интересуют названные фигуры.

— Что значит "свой Дункель"? — осторожно спросил Кремер.

— Разъяснение этого вопроса, господин председатель, увело бы нас слишком далеко. — Маркс понимал, что возиться сейчас с личностью бывшего акционера, представлять его фигурой, типичной для революции в Германии, фигурой буржуа-предателя, хотя это действительно так, было бы неуместно. Позвольте ограничиться разъяснением того, что такое "свой Врангель". В любой революции Врангель — это человек, который мечтает въехать на белом коне в столицу, залитую кровью восставшего народа. В прошлом году, в июне, такую мечту осуществил французский Врангель — Луи Эжен Кавеньяк, в ноябре ее удалось осуществить и нашему Врангелю, Фридриху. Будут новые революции — будут новые Врангели. Но рано или поздно великая революция будущего пресечет их древний род.