— Ну какой же вы старик! — сказал кто-то.

— Как это какой? Самый настоящий. Я уже на пять лет старше Мавра… Старик же в роли дрессированного попугая еще более смешон и отвратителен, чем молодой. И я знаю, что Мавр не одобрил бы такого лицедейства. А это для меня важнее всего.

Эвелинг озабоченно спросил Энгельса, не устал ли он — ведь уже несколько часов как на ногах.

— О нет! — воскликнул тот. — По такому случаю, как сегодня, я могу стоять здесь хоть до ночи.

Когда Энгельс последний раз ходил на могилу друга — это было полтора месяца назад, четырнадцатого марта, в день его смерти, — подготовка к Первомайскому празднику на континенте и здесь, в Англии, уже началась. Все говорило о том, что праздник будет мощным и радостным. И вероятно, именно поэтому тогда, в тиши кладбища, Энгельс с новой, особой остротой ощутил горечь и боль теперь уж давней — страшно подумать: семилетней! — утраты.

Вечером того дня в письме Лауре он писал: "Сегодня мы ходили в Хайгет. Тусси была там уже утром, посадила на могиле Мавра и вашей мамы крокусы, примулы, гиацинты… Очень красиво. Если бы Мавр видел это!"

"Если бы видел!" — по смыслу письма эти слова относились к цветам на могиле, но думал при этом Энгельс не только о цветах. Он думал о всех радостных, многообещающих событиях последнего времени, в которых незримо присутствовал вклад и Маркса, он думал и о предстоящем празднике…

С того дня эти слова, как неизменный и все усиливающийся горький музыкальный мотив, постоянно звучали в его душе: "Если бы он видел это!" Вот и третьего дня, Первого мая, заканчивая предисловие к новому изданию "Манифеста" уверенными словами о том, что "зрелище сегодняшнего дня" своим размахом и сплоченностью будет поучительным и для угнетателей, и для угнетенных, Энгельс в последней фразе с той же болью воскликнул: "О, если бы Маркс был теперь рядом со мной, чтобы видеть это собственными глазами!"

И сейчас, с восхищением и гордостью глядя на то, как шумит, смеется, рукоплещет, как безмолвствует, слушает, размышляет рабочий Гайд-парк, Энгельс про себя повторяет: "Если бы он был рядом! Если бы он видел это!"

Вечером Энгельс устроил праздничный банкет. Собралось человек двадцать пять, большинство тех, кто находился сегодня на трибунах. Дух сегодняшнего Гайд-парка переместился сейчас сюда, в этот светлый дом, где уже двадцать лет живет Энгельс, где каждая вещь хранит память о Марксе. В прихожей, гостиной, в кабинете — возбужденный, радостный, разноязыкий говор. Звучит речь немецкая и английская, французская и польская, русская и итальянская… В просторной столовой накрыт огромный стол.

У каждого прибора — букетик цветов и карточка с обозначением имени гостя. Они на разных языках, каждый находит карточку на своем родном языке.

После демонстрации и митинга, после стольких часов, проведенных на свежем воздухе, все проголодались, и потому никого не пришлось приглашать к столу дважды. Энгельс был во главе стола; на противоположном конце, чтобы все видеть и всем руководить, обосновалась заботливая Елена, которая после смерти Маркса живет здесь в привычной роли домоправительницы. Она зорко следила, чтобы ни тарелки, ни бокалы не пустовали. Специально приготовленный ею к этому дню Maitrunk — "Майский напиток" — был восхитителен.

— Уж теперь-то вы скажете несколько слов, Генерал? — громко, чтобы в случае чего получить поддержку всех присутствующих, спросил Лафарг.

— Теперь скажу. К этому обязывает меня и долг хозяина и долг самого старшего среди вас. — Энгельс встал с бокалом майтрунка в руке. — А может быть, и самого счастливого… Да, друзья, последние месяцы и недели были, вероятно, самыми счастливыми в моей жизни, ибо мы пожинали небывалые плоды наших многолетних усилий. Я не буду говорить о замечательном успехе Парижского конгресса, поскольку это дело уже почти годовой давности…

Открылась дверь, и тихо вошел запоздавший Степняк со своей женой Фанни. Энгельс указал им места рядом с собой: Фанни — справа, Степняку слева. Пока те смущенно пробирались вдоль всего стола, кто-то, воспользовавшись паузой, вставил:

— Но все-таки очень приятно вспомнить хотя бы о том, что в Париже зал Петрелль был слишком тесен для делегатов конгресса.

— Да, зал был тесен, — подтвердил Энгельс и продолжал: — За конгрессом последовали такие вдохновляющие события, как забастовки в Германии, в которых приняла участие треть миллиона рабочих; в августе всеобщая стачка лондонских докеров, добившихся успеха, осенью — забастовка на фабрике резиновых изделий в Силвертауне, — Энгельс поискал глазами Тусси и быстро нашел ее: она сидела рядом с женой Степняка. Энгельс протянул руку в сторону Тусси. — Фактически руководителем стачки в Силвертауне была наша дорогая Элеонора Маркс-Эвелинг.

— Не совсем так, Генерал! — смутилась Тусси.

— Мне это знать лучше! — решительно парировал Энгельс. — Хочу особо подчеркнуть как характернейшую черту времени то обстоятельство, что попытки использовать в Силвертауне в качестве штрейкбрехеров французских рабочих полностью провалились. А на помощь лондонским докерам, когда их средства были уже на исходе, своими трудовыми сбережениями пришли собратья из Австралии.

Неловкий Степняк звякнул вилкой. Энгельс взглянул на него и, помолчав, вдруг сказал:

— Господа! Я намерен говорить сегодня очень долго, я имею на это право. Но, отлично понимая ситуацию, предлагаю сейчас выпить за сегодняшний праздник, утолить первый голод, а потом я продолжу.

Кто-то попытался возразить, но хозяин был неумолим.

— Прежде чем заниматься политикой, — сказал он смеясь, — люди должны есть. Это одно из основных положений нашего материалистического учения об обществе.

Через четверть часа, когда стук ножей и вилок утих, Энгельс встал снова:

— Вспомните, дорогие друзья, что было дальше. В феврале колоссальный успех социалистов на выборах в рейхстаг. Я предсказывал, что они получат миллион двести тысяч голосов, и был признан всеми чересчур большим оптимистом, но оказалось, что я был слишком скромен. Один только Либкнехт получил сорок две тысячи голосов, сдедавших его первым избранником Германии. Если теперь опять, как это случалось раньше, какой-нибудь Кардорф, Хельдорф или еще какой-нибудь Юнкердорф посмеет перебить его речь в рейхстаге, он сможет ему ответить: "Заткнитесь! Я один представляю столько избирателей, сколько дюжина таких, как вы!"

Энгельс изобразил Либкнехта так похоже и произнес его воображаемую реплику с такой страстью, что это всех развеселило.

— Как вы знаете, мы получили в рейхстаге тридцать пять мест, и это несмотря на все меры, принятые Бисмарком. Да и сам Бисмарк отнюдь не из-за разногласий с молодым императором, а главным образом в результате этих выборов в марте подал в отставку.

А затем настал день Первого мая… В этот день мы превратили в зал Петрелль почти всю Европу, Америку, и зал не был тесен. Наконец, настало сегодняшнее воскресенье с его самым грандиозным из всех первомайских митингов.

Я стоял на старой грузовой платформе, служившей нам трибуной, и все время меня не покидало гордое сознание того, что мы, социалисты, — великая держава, внушающая страх своим врагам, держава, от которой зависит больше, чем от других великих держав. Весь мир знает, что именно мы свергли Бисмарка, а Вильгельм Второй вынужден заискивать перед нами; нас боятся французские шовинисты и американские реакционеры, Генри Гайндман и Константин Победоносцев. И можете быть уверены, что сегодняшней демонстрацией и митингом в Гайд-парке мы обеспечили премьеру Солсбери несколько бессонных ночей.

Энгельс отпил глоток вина, обвел взглядом всех гостей и продолжал с новым приливом вдохновения:

— Граждане нашей великой державы — всюду! Они в тюрьмах Сибири, на золотых приисках Калифорнии и даже, как мы убедились прошлой осенью, в Австралии. Думая об этой державе и ее гражданах, я сошел сегодня с трибуны с высоко поднятой головой, и мне даже показалось, что я стал на несколько дюймов выше ростом.