Смерть одного ничего не значит для общего организма.

Всегда найдётся замена.

Я умираю. Каждый раз я умираю. Моя жизнь циклична. Цикл начинается с пробуждения. Цикл оканчивается смертью. Тысячи маленьких жизней. Один и тот же разум. Все мои смерти ничего не значат. И если я умру снова, то это никак не повлияет на жизнь всей системы. Маленькие двигатели в серых коробочках. Один выходит из строя, на его место приходит новый.

Сотни и сотни раз.

Бесконечная дорога, неизбежно ведущая к замене. Вот он, вечный двигатель. Он никогда не остановится. Мы перерабатываем. Люди нуждаются в работе, поэтому делают и делают, делают и делают. Когда их работа кончается, они начинают делать то, что никому не нужно. Они начинают медленно прокручивать на мясорубке своих желаний и фантазий весь мир. Сотни раз переработанный, он не вернётся в первозданное состояние. Он останется таким искалеченным навсегда.

Извращённая красота пластической операции.

Пластмассовая. Прекрасная.

… Ручка двери медленно поворачивается. Я слышу шорох лексовых штанин о паркетный пол.

- Джесс? – фрик заходит, прикрывая за собой дверь, и полоска желтоватого света, показавшаяся на несколько мгновений, уползает обратно в коридор. – Я хотел с тобой поговорить.

- Ты должен всё мне рассказать, - мой взгляд снова упирается в потолок.

- Я это и собираюсь сделать, - тихим, необычным для него голосом говорит Лекс. Я чувствую, как он садится на краешек кровати.

- Что тут вообще происходит? – спрашиваю я, хотя мне в общих чертах и так всё ясно. Должен же кто-то начать разговор. Должен же кто-то дать старт.

- После того, как ты исчез, около года мы с Оулом тебя ждали. Оул предупредил меня, что тебя может долго не быть. Ничего необычного не случалось, жили, как раньше – жрали икру и изучали найденные Оулом трупы бомжей. Правда, мне это быстро наскучило. Всё же, у меня были твои образцы, и это гораздо интереснее. Но где-то спустя год началась вся эта ерунда. Сначала к нам завалились какие-то охламоны с требованиями освободить помещения. Ну это ладно, их-то я спровадил. Но вот потом заявились и полицейские. А это уже серьёзнее. Обысков они не делали, иначе сидеть бы мне сейчас там, где я раньше работал. Попросили, опять же, освободить подвал. Мол, будут восстанавливать фабрику. Лет двадцать она была никому не нужна, а тут вдруг понадобилась. Тогда уже Оул начал что-то подозревать. Ну, мы опять же послали копов куда подальше. Тогда, как будто по накатанному сценарию, к нам завалилась санинспекция. Они обосновали своё появление жалобами соседей. Да каких, к чертям собачьим, соседей?! Что-то нечисто, это понял уже и я. А окончательно в этом убедился, когда заметил, что и среди первой партии гонителей, и среди копов, и с санинспекцией приходила одна и та же женщина. Я никак не мог её запомнить – она была слишком обычна. Ни одной приметы. Ни-че-го. Форма или костюм, непонятного цвета волосы, средний рост, средний вес. Обыкновенные черты лица. Ничего примечательного. Она искала тебя, Джесс. Она спрашивала про «третьего, с нами живущего». С неподдельным интересом спрашивала. Джесс, она назвала твоё имя. В итоге, чтобы не загреметь, куда не надо, я решил, что лучше будет им уступить. Нельзя тебя выдавать. Не знаю, почему, но нельзя. И вот с того времени Оул впал в своё нынешнее состояние.

Лекс опускает голову, потирая пальцами переносицу. Он долго это выдерживает. Ему тяжело. Здесь, рядом с Оулом, ему совсем одиноко. Мы похожи на треугольник: я не могу без Оула, Лекс не может без меня. А Оул просто не выживет сейчас в одиночестве, поэтому нуждается в Лексе. Но что же случилось? Я чувствую, как где-то в области сердца начинает неприятно щемить. Я не хочу, чтобы Оул страдал. Я не смогу принять, если с ним что-то случится.

- Ну? – не выдерживаю я, проявляю малодушие.

- Я как будто с реинкарнацией Нострадамуса разговариваю. Он почти никогда мне не отвечает. Ему надоели трупы. Он слушает. Иногда что-то говорит, что-то бессвязное и малопонятное. Иногда кричит. Иногда напевает. Джесс, он начал рисовать что-то страшное. Он рисует на столе, на стенах, на полу. Он хочет что-то сказать, но не может выразить это словами. Мне тяжело с ним разговаривать. Мне тяжело жить рядом с таким растением. Это началось с тех пор, как та женщина впервые произнесла твоё имя. Оула будто переклинило. Будто он что-то понял. Что-то настолько важное, что всё остальное уже ничего не значит. Я правда боюсь за него, - на меня смотрят умоляющие голубые глаза. Лекс просит помощи. Только я смогу помочь ему. Оулу.

Что-то началось. Механизм начал своё действие. Понять бы только, к чему всё это идёт. Понять бы только, что понял Оул.

Я – наблюдатель. Я просто смотрю на то, что происходит. Я – летописец, и никак повлиять на события я не могу. Что-то происходит, а я думаю о том, как бы мне умереть. И уже не потому, что я этого хочу. Не потому, что этого хочет Оул. Я должен умереть. Каждый из нас – одна маленькая система, у которой свои собственные законы. Каждый из нас к чему-то привык. Трудно избавиться от привычки. Трудно избавиться от зависимости. Я – наркоман. Я – некрозависимый. Я нуждаюсь в смерти так же, как все люди нуждаются в воздухе. Я никогда не смогу объяснить им, кто я. Всё, что я могу – это воскрешать души. Поднимать их с земли, отряхивать от пепла этого мира и снова запускать механизм. Я – ремонтный робот. Возможно, моя настоящая миссия – спасти этот мир, как бы глупо и наигранно это не звучало. Да. Именно спасти. Воскресить. Но воскресить можно только мёртвого. Наш же мир медленно идёт к анабиозу. Он не умрёт. Он сгниёт. Он рассыпется песком и пеплом, потому что ничего живого уже от него не останется. Горсть сероватого порошка, распавшаяся на биллионы частичек, одинокими сомнамбулами дрейфующими среди ярких звёзд и космического мусора. Наверное, я вижу будущее.

- Я поговорю с ним, Лекс, - тихо говорю я, считая звёзды в своём сознании. Лекс поднимается с кровати, недовольно скрипнувшей в ответ.

- Если сможешь. Хотя, думаю, он ждал именно тебя.

- Он всегда меня ждёт.

Лекс вышел, ничего не ответив. Иногда мне кажется, что я никогда не останусь совершенно один. Люди, как мухи в паутине, связаны друг с другом неразрывными нитями. Родства, дружбы, работы, любви. Нельзя остаться одному. Нельзя выпасть из паутины, не освободившись от кокона – можно упасть и разбиться насмерть. В одиночестве достигнешь просветления. В одиночестве осознаешь самого себя. Знание погубит тебя.

Хорошо быть дураком.

На лицо мне падает крохотная пылинка штукатурки. Кто-то этажом выше танцует. Или бурно радуется. Или даёт начало новой жизни. Люди живут. Я связан сейчас даже с этими людьми наверху. Они воздействуют на меня. А я, в свою очередь, думаю о них. Мир – паутина. Правда, порванная в некоторых местах. Но всё такая же прочная.

Так много раз я воскрешал. Так много раз я открывал глаза. На этот раз я должен их закрыть. Я должен перекрыть тот канал, по которому мозги Оула переполняются чересчур страшной и чересчур правдивой информацией. Знать всё – смертельно. Я боюсь за Оула. Я не могу лишиться его глаз. Я не могу лишиться его улыбки. Не могу лишиться его объятий. Я связан с ним, наши коконы слишком близко. Если его ниточка порвётся, улетим оба. Потому что я его не брошу.