Юля очень надеялась, что ей постепенно удастся установить контакт с дедом. Да, они с ним разговаривают на разных языках. Да, он не понимает или же делает вид, что не понимает русский язык, а она, в свою очередь, знает лишь несколько литовских слов. Да, он, судя по всему, туговат на ухо, и, возможно, у него не все в порядке с головой. Но иной кандидатуры, кого можно было бы попытаться как то склонить на свою сторону, кроме этого странного старика, у нее попросту нет.
Хотя в это и трудно поверить, но теперь она уже ожидала наступления "вечера" и "утра" с нетерпением: потому что должен был, пусть ненадолго, появиться старик и потому что вместе с врывающимся в камеру лучом фонаря у нее у самой в душе просыпается тонкий лучик надежды...
И еще одно обстоятельство придает ей сил и надежды: рукопись, которую она случайно захватила с собой и которую читает здесь урывками при свете свечи.
Что то в этих записях было такое... так это все было... нет, не записано, а как будто рассказано... с драматической, но в то же время почти будничной и крайне доверительной интонацией, как будто слова эти, весь этот рассказ неизвестного человека, или, как она пишет сама о себе, "двадцатидвухлетней седой старухи", адресовался именно ей - Юлии Поплавской.
Когда Юля читала эти строки, она думала - даже больше, чем о себе - о своем отце, о многочисленной папиной родне, из которой в годы войны никто не уцелел, вспоминала те крохи информации, которые удалось собрать об этих людях, и о том, что война все трагически смешала, как кровь и пепел, как кости людей, похороненных в глубоких рвах Понаров... И все это время ей не давала покоя какая то мысль, какая то брезжущая в мозгу отгадка, касающаяся то ли ее самой, ее нынешнего положения, то ли ее семьи, то ли всего этого, вместе взятого...
Надежды Юлии на то, что ей удастся закрепить и углубить контакт с дедом, которого она, кажется, сумела таки чем то пронять, задеть какими то своими словами в ходе их последнего "свидания", на этот раз не оправдались: старик пришел не один, а в компании с более молодым вертухаем, тем самым, кажется, который снимал здесь ее на видеокамеру.
Дед привычно принялся за свою обычную работу... и все молчком, молчком. Зато молодой был явно в хорошем настроении: сначала он что то насвистывал себе под нос, а потом, осветив Поплавскую всю, с головы до ног, своим фонарем, с какими то странными интонациями в голосе сказал:
- А ты девочка... ничего... красивая... Жалобы есть?
- Идите вы к черту, - процедила Юля, крайне раздраженная самим его появлением здесь. - Скучно стало? Поиздеваться захотелось, да?
- Может, мне тебя обыскать? - с теми же обеспокоившими ее немного нотками произнес молодой. - Сейчас старик закончит уборку, и я тобой займусь...
Юля в очередной раз заметила про себя, что, хотя этот молодой мужчина, чьего лица она еще ни разу не смогла толком разглядеть, говорит по русски хорошо, не путаясь в падежах или подолгу отыскивая в памяти нужное слово, все ж исходно он - человек не русскоговорящий. Выдает акцент.
Что касается последней реплики "молодого", то она подумала, что он намеревается устроить в ее камере обыск. Испугалась: а вдруг он отберет не дочитанную еще до конца рукопись, которую она прячет под матрасом, в изголовье (там же у нее припрятан и коробок со спичками)? Но она быстро поняла, что это - глупость, ведь они не в тюрьме и не в колонии строгого режима, где надзиратели периодически обыскивают камеры и шмонают самих заключенных. "Скорее всего, - подумала она, на этот раз уже с отвращением, - этот подонок соскучился здесь по женскому обществу и решил слегка поразвлечься... но как далеко он собрался зайти?"
На этот вопрос, к счастью, Юля так и не получила ответа: откуда то извне послышался грубый мужской голос, причем реплика, как показалось Поплавской, прозвучала отнюдь не на русском и адресовалась она, кажется, "молодому".
- Заканчивай, старик! - голос у молодого почему то стал злой, накаленный. - Все! Здесь не га астиница! Я тебе па русски гаварю - шабаш! Тьфу! Глухой пень... Тупой, как все литовцы!..
- Кас? - спросил старик.
- Кас, кас... - передразнил его молодой. - Что у вас за язык... Запирай дверь, говорю!
Прежде чем покинуть камеру, он еще раз посветил на Поплавскую:
- Нэ скучай, красавица... я еще к тебе вернусь, да?..
Когда они ушли, Юля обнаружила в одной из двух принесенных стариком мисок - в той, где был сложен нарезанный хлеб, а также луковица и два средних размеров яблока, сладко пахнущих сотовым медом, - свечу, которую наверняка припрятал под горкой нарезанного хлеба сам дед.
Она восприняла это как подарок судьбы, потому что сидеть и дальше тут, в узилище, когда вокруг тебя тьма египетская и сплошь недобрые люди или же чокнутые личности, как этот старик, у нее уже, кажется, не было больше сил, и прежде всего душевных.
Юля, выждав, пока за дверьми камеры все стихнет, прекратится какое то невнятное шебуршание, достала из под матраса рукопись и коробок спичек, зажгла свечу.
Она поднесла к глазам странички, держа их чуточку под углом, чтобы на них падал свет. Следующие страничек шесть или семь Юля пролистала, отложив их покамест в сторону: здесь говорилось о жизни в гетто, во множестве мест были зачеркивания, половинка одного из листов тетрадки была вообще оторвана... короче говоря, с этими фрагментами записей следует разбираться экспертам, вооруженным специальным оборудованием, а ей это занятие, особенно сейчас, совершенно не под силу.
Наконец, Юля нашла то место в записях, где автор возвращается мысленно на литовский хутор или же в его близкие окрестности, где хозяин прячет пятерых выведенных из виленского ада евреев, среди которых две женщины, включая самого автора, девочка лет восьми, трехмесячный младенец и сумасшедший парень, зашифрованный как Й.
* * *
Мы находимся в этой "малине" уже четыре недели. Может, больше на два или три дня или меньше... Я, кажется, потеряла точный счет времени, потому что в последние дни нас держат здесь практически взаперти, а это не способствует календарным исчислениям.
Но нам некуда податься... Что поделать... Особенно мне, с младенцем на руках, которому нужна кормилица или хотя бы молоко из под коровы, которое его бедный желудочек как то научился перерабатывать, хотя оно даже не прокипяченное. Поэтому не так уж важно, что сейчас: конец июня или начало июля, день или ночь.
У меня нет с собой никаких лекарств, потому что хозяин уже в первый день, когда осматривал наши вещи, забрал себе сверток с лекарствами, которые выделил нам из своих оскудевших запасов А., муж моей сестры С., когда выводил нас по... (зачеркнуто) вместе с проводником с у лицы Руднинку, где мы прятались на "малине" еще с той поры, когда внешне стала заметна моя беремен ность.
Я, конечно, не так хорошо разбираюсь в медицине и лекарственных средствах, как дедушка, который почти полвека работал аптекарем, и как А., который продолжил аптечное дело уже в Вильно, но, может, будь при мне тот сверток с лекарствами, что забрал хозяин, я смогла бы вылечить, спасти моего Ицхака?..
* * *
Стоило мне только помянуть хозяина в своих записках, как он тут же объявился, подав сверху голос, так что я едва успела задуть свечу и спрятать тетрадку и карандаш.
Хозяин сбросил нам несколько кусков черствого хлеба и пару неочищенных свекол... спустил на веревке ведро с водой, почти половина которого вылилась мне на голову.
Я попыталась узнать у него, когда нас переведут в другое место. Но он стал ругаться, обозвал меня, а потом... велел, чтобы Й. выбирался наверх.
Мне все это как то не понравилось... что то я заподозрила... Но хозяин сказал, что он будет выпускать нас на прогулку и первым пойдет Й.
Я думала, что Й., который в последнее время был заметно не в себе, ни на какую прогулку не пойдет. Но у него в тот момент, кажется, случилось временное просветление в мозгах. Парень вытащил из за пазухи свой талес и передал его мне, неожиданно поцеловав меня в лоб. Так же молча поцеловал женщину и ее внучку, которая в это время спала. Наклонился к Малышу, который пускал пузыри в своей постельке, - завернутый в тряпки и одеяло, он лежал в плетеной корзине, которую я приспособила вместо люльки, - поцеловал его выбившуюся из свертка ручонку и что то тихо ему сказал.
