Вслед за Маккензи, которого одновременно и привлекал, и отталкивал северо-западный Лондон, другие творческие представители высшего среднего класса видели в нем пример банальной деградации. Кэмденская разрухавозбуждала воображение художников начала XX века: в ней видели оборотную сторону современности, наблюдать которую можно в любой европейской столице. В 1905 году на Морнингтон-кресент переселился художник Уолтер Сикерт, доказав тем самым, что прав был Уильям Ротштейн, однажды так отозвавшийся о его умении выбирать себе жилье: «Мастерство, с каким Уолтер Сикерт отыскивает самый мрачный дом и самую ужасную мастерскую, всегда было предметом моего искреннего удивления и восхищения. Сам он был так тонок, так обходителен, так привередлив в одежде. Уж не было ли это дендизмом „от противного“?»[471] На исходе лета 1907 года на Сент-Пол-роуд (ныне Агар-гроув) была убита Эмили Диммок, по ночам торговавшая своим телом, и за районом надолго закрепилась дурная репутация. Ни одна бульварная газетенка не обошла событие вниманием, а Сикерт написал на этот сюжет четыре полотна. Подробности дела смаковались на потребу публики: жертва преступления вела двойную жизнь и, будучи замужем за поваром на железной дороге, днем выдавала себя за приличную женщину; основные же подозрения пали на преуспевающего коммерческого художника. Тремя годами позже сходный скандальный оттенок приобрело дело об убийстве доктором Криппеном, фармацевтом, его жены Коры, бывшей актрисы мюзик-холла, в доме, где жили супруги, на Кэмден-роуд. Народная молва приписывала Кэмдену недобрую славу, он прослыл краем извращений и преступлений на бытовой почве, страстей, которые кипели в низших слоях современного городского общества.
Крайний, необратимый упадок царил в Кэмдене на протяжении пятидесяти лет, пока процессы городского развития и модернизации не докатились сюда, приблизив исчезновение района времен Сикерта и Криппена и вместе с тем обратив его романическую мрачную славу в выгоду. Промышленная инфраструктура, состоявшая из пакгаузов, подъездных железнодорожных путей, бечевников и обеспечивавшая работу поколениям ирландских иммигрантов начиная с 1840-х годов, после войны влачила жалкое существование. На протяжении 1950-х годов число предприятий по упаковке и доставке грузов, располагавшихся вокруг Кэмденского шлюза, уменьшалось. В 1946 году, словно вопреки экономике, в одном из крупных складов, стоящих на канале, начало функционировать предприятие Дингуолла, которое занималось импортом леса, строительством деревянных ящиков и доставкой по воде. Однако конкуренция со стороны железнодорожных и автомобильных грузоперевозчиков, взвинчивание цен на импорт и правительственные инициативы, направленные на то, чтобы перенести тяжелую промышленность из центра города в долину реки Ли и на окраины Эссекса, положили конец кэмденскому водному бизнесу. Великий мороз 1962 года окончательно решил судьбу других местных предпринимателей, среди которых были Gilbey’s Gin, Carreras Tobacco, the Aerated Bread Company и Moy’s Engineering, – их баржи несколько недель были заперты во льдах и вышли из строя. В 1973 году съехала компания Dingwall’s, и в застывшей черной глади канала отразились опустевшие викторианские ангары[472].
Кризис в промышленности был не единственной бедой Кэмдена: в 1969 году в рамках Плана по развитию Большого Лондона (он был осуществлен лишь частично) предполагалось окружить центр города шестиполосной автострадой, которая проходила бы по окраинам – Далстону, Боу, Денмарк-хиллу, Брикстону, Западному Кенсингтону и Суисс-Коттеджу. Подготовка предложения, консультирование и опросы общественного мнения растянулись на годы, а государство принудительно выкупало разрозненные участки города и предписывало заморозить дальнейшее строительство и развитие на довольно больших прилегающих территориях – все это делало Кэмден инвестиционно непривлекательным. В начале 1970-х здесь царила депрессивная атмосфера и «старый рабочий класс» попросту бежал из этого боро, оставляя пустые дома и заколоченные лавки[473]. Все же просторные, дешевые, готовые к заселению дома ранневикторианского периода (они были далеко не новыми, многие годы комнаты и койки здесь сдавались в наем, – что и делало их особенно привлекательными для кардинальных преобразований) представляли интерес для определенной части населения. Если в конце 1950-х наиболее авантюрных представителей среднего класса притягивал Ислингтон, то теперь работники прессы и университетские работники запустили процесс джентрификации в Кэмдене. Журналист Дэвид Томпсон был в числе таких первопроходцев – в 1956 году они с женой въехали в дом по Риджентс-парк-террас. В своей книге, опубликованной в середине 1980-х, он вспоминает об изменениях, произошедших в архитектурном облике боро и во внешности его обитателей:
Я считал мастерски написанные лица с картин Босха, Брейгеля и Хогарта ушедшей натурой… Но постепенно начал замечать их в автобусах, на аукционах, рынках и ярмарках. То же и с карикатурами Марка[474]. Когда я впервые увидел их, то подумал: какая талантливая выдумка эти супруги Стринг-Элонги![475] Однако сейчас… я вижу Стринг-Элонгов и их товарищей повсюду. Думаю, мы тоже по-своему Стринг-Элонги, или по крайней мере вплотную к ним подобрались, хотя никто из нас никогда не ощущал свою принадлежность к этому выдающемуся роду… И потом, мы жили в Кэмден-тауне задолго до того, как пришел Марк и так потешно изобразил нас. Это место было куда менее модным в 1950-х, когда джентрификация только набирала обороты. Из множества пансионов на Глостер-кресент сейчас остался только один, на всей Риджентс-парк-террас была заселена лишь пара домов… Увидев разрисованную мелом мостовую, молодых матерей с колясками, детвору, играющую на лужайке, Мартина утвердилась в своем желании жить здесь. Для нее преимущества затмили недостатки[476].
Вероятно, Томпсоны с этим не согласились бы, однако их снисходительное, идеализированное представление о нищете прекрасно укладывалось в систему взглядов, которую высмеивал в своих карикатурах Марк Боксер и с которой они не стремились себя соотносить. Саймон и Джоанна Стринг-Элонги впервые возникли в конце 1960-х годов как герои серии карикатур «Времена и нравы северо-западного Лондона» на страницах журнала The Listener и на протяжении 1970–1980-х годов появлялись в The Times. Это была пара из Кэмдена, с модными стрижками и очками в тяжелой оправе, охочая до последних новинок альтернативной культуры и отчаянно следящая за тем, как нынче принято рассуждать о политике и отношениях полов. Стринг-Элонги стремились всегда быть на шаг впереди толпы. Весной 1975 года, омраченной забастовками и ростом инфляции, Марк нарисовал супругов поднимающимися по ступеням своего дома – под их ногами хрустит мусор, и они причитают: «Если так пойдет и дальше, придется нам поискать место, которое наверняка не станет модным». В другой карикатуре Джоанна стоит перед витриной благотворительного магазина и обращается к подруге: «А ведь когда-то мы и впрямь любили покупать подержанные вещи, помнишь?»[477]
В предисловии к книге комиксов Марка Боксера, изданной в 1978 году, Джеймс Фэнтон рассуждал о том, что карикатуры на Стринг-Элонгов связаны с пессимизмом контркультурной элиты своего поколения и ее безвольной ностальгией, и точно подмечает взаимовлияния этих трех явлений на материальном и символическом уровне: «1970-е годы можно по праву назвать эпохой возрождения, но поток вещей, которые можно было бы возродить, иссяк. Отсюда унылые ангары Кэмден Лока, доверху набитые тряпьем, отсюда культ барахла… отсюда прилавки с подержанной одеждой, из-за которых юные девицы убеждают ровесниц купить лисьи меха. Это и причина того, что, в то время как по всей Европе дети одеваются элегантно, в Лондоне они ходят в штанишках с заплатками, как голландский мальчик с картинки»[478]. Фэнтон, сам того не зная, предсказал, что в следующем десятилетии жители Кэмден-тауна будут играть важную роль в процессе упорядочения лондонских модных аллюзий. Так, депривация старого города и амбиции, характерные для богемы, подготовили почву для того, что впоследствии стало известно как урбанистический ренессанс.
