Расходятся с впечатлениями Прингл воспоминания Хуланики, согласно которым сознательная перемена курса открыла новые возможности к самопреобразованию, возможности, в которых была столь стеснена классическая долли с Кингс-роуд и которые затем обнажили всю ограниченность идеи свингующего бутика: «Когда «долли» попадала в Biba, ее оглушала музыка и ослепляла полутьма, и она становилась более загадочной. Это невероятно – видеть, как люди примеряли на себя… образы из моих фантазий. Я чувствовала, что мы даем им основы, которые они могли изменять под себя»[458]. Размышляя о причинах того, почему магазин так долго сохранял влиятельность, историки наподобие Элизабет Уилсон, полагали, что его стиль оказал влияние на возникновение панка в конце 1970-х годов, освободив пространство «для экспериментов и переиначиваний»[459]. Хотя в самых мрачных проявлениях панк-культура подвергала сомнению центральные принципы философии и мировоззрения 1960-х, подчеркивая лицемерие и бессодержательность предыдущего десятилетия, едва ли можно считать совпадением тот факт, что герои панка ходили по тем же лондонским улицам, посещая те же места на Краю света и на Кенсингтон-хай-стрит, что некогда принадлежали «долли-бёрдз».

Рынок Кэмден на северо-западе города на протяжении последней четверти XX века служил для мировой публики выражением лондонского городского нерва и самой актуальной уличной моды. Правда, рыночная культура постепенно теряла свою остроту, но молодежь, посещавшую город, запруженные кэмденские мостовые, эклектичный ассортимент и специфические звуки и запахи заставляли почувствовать себя причастными к контркультурным трендам и городской моде, и этот опыт был куда ярче, нежели тот, что могли предложить Карнаби-стит или Кингс-роуд. Старшее поколение местных жителей и скептически настроенные авторы находили Кэмден куда менее привлекательным. Журналист Марек Кон сравнил блуждание среди его прилавков с малоприятным заплывом по сточной канаве, пересекающей северо-западную часть города. Конечно, к началу 1990-х годов рынку Кэмден ощутимо недоставало привлекательности. То, что изначально задумывалось как оригинальная территория контркультурной торговли старинными предметами и товарами ручной работы, под влиянием неконтролируемого разрастания площадей и свободной рыночной конкуренции утонуло в океане дешевых подделок под дизайнерские вещи, навязчивых запахах уличной еды и толпах бесцельно блуждающих туристов. Впрочем, оставляя в стороне современные коннотации пошлости и убожества, следует признать, что спонтанный и энергичный рост и романтическая репутация рынка как обиталища бунтарского и новаторского духа по сей день заставляют видеть в Кэмдене символ лондонской моды нового тысячелетия – пребывающей в экономическом упадке, но не теряющей своего запала.

Для меня, студента, приехавшего в Лондон в середине 1980-х годов и остановившегося в студии в районе Холлоуэй в двадцати минутах пешего хода от Кэмден-тауна, рынок был воплощением неизвестной и загадочной столичной культуры. В 1984 году он был в три раза меньше и бедокурил только по выходным. Помню блуждания среди прилавков с музыкой, безделушками и поношенной одеждой под зимним свинцовым небом, ледяные руки и горячий чай с сахаром. Для человека из Южного Сомерсета, где горизонт узок, неприглядные и серые улицы северного Лондона открывали безграничные возможности самопреобразования. Мрачноватые ирландские пабы и рабочие общежития, супермаркеты с уцененными товарами, обшарпанные кинотеатры с классикой, вшивые ресторанчики с кипрской кухней и старомодные парикмахерские – кэмденская почва была благодатной для мрачных фантазий в духе фильма «Уитнейл и я», которыми бредили лондонские студенты[461]. Это было время шахтерских забастовок, торжеств с антикапиталистической подоплекой, устроенных Советом Большого Лондона, демонстраций против статьи 28 и альбомов группы «The Smiths». До гедонистических оргий рейвов, когда на почве контркультуры взойдет насыщенная цветом, переливающаяся клубная культура 1990-х, оставалось совсем немного.

Под стать самым серьезным намерениям, какие только могли быть у первокурсника, подбирался гардероб – в основном на рынке, если не в Кэмдене, то на сходных с ним, в Гринвиче или на Портобелло, на Белл-стрит или на Брик-лейн, или в экономичных Flip и American Retro в Ковент-Гардене, где в подобии упорядоченного хаоса были свалены американские одежды. Костюмы на трех пуговицах с узкими лацканами из 1950-х и начала 1960-х годов, потертые мешковатые джинсы Levi’s 501 с неуклюжими подворотами, строгие пальто от Harris Tweed или бывшие пальто летчиков и военных (за которыми следовало отправляться в торговавший остатками с армейских складов магазин-долгожитель Lawrence Corner близ вокзала Юстон), рубашки без воротника, как носили два поколения назад, или рубашки с острыми концами воротника и шелковые галстуки в джазовом стиле, или шарфы – хлопковые в горошек или с фирменным узором пейсли от Tootal, подлатанные броги на кожаной подошве или густо-красные ботинки Doctor Marten, толстые шерстяные туристические носки, потертые кожаные ранцы, фланелевые фуражки и запонки из коммунистических стран Восточного блока – все эти потрепанные пережитки прошлого составляли наряд молодого человека, который противопоставлял себя одетым с иголочки франтам с Саут-Молтон-стрит и площади святого Христофора в Вест-Энде, или тем, кто одевался пресно, смотря в первую очередь на лейбл.

В плане одежды такой напускной студенческий антитэтчеризм не был оригинален. Подъему интереса к старой одежде, который пришелся на начало 1980-х годов и плавно сменился кэмденским ностальгическим увяданием, можно найти прецеденты в каждом послевоенном десятилетии: от реакционного щегольства неоэдвардианцев до пышной пошлости глэм-рока и самодельного китча панков. Собственно, высокая репутация рынка Кэмден среди ценителей старья была построена на длительной традиции торговли подержанными товарами и обеспечивалась статусом Лондона как одного из ее мировых центров[462]. Предпринимая нерешительные попытки одеваться в узнаваемом кэмденском стиле я, сам того не сознавая, становился участником модного дискурса, насчитывавшего десятилетия и имевшего чисто лондонскую окраску. В XVIII и XIX веках важнейшим участником британской торговли одеждой была барахолка в Хаундсдитче, на которой одевались бедняки. Ее прилавки, ломившиеся от самого разнообразного старья, вдохновляли крупных писателей на сентиментальные рассуждения о том, как преходящи мирские блага и моды и как быстротечна жизнь[463]. Контроль над торговлей подержанными товарами, считавшейся вотчиной иммигрантов, перешел в начале XX века от евреев к ирландцам и сохранялся за женщинами Кэмдена и Килбурна до середины 1950-х. Их власть ослабла в связи с перемещением производства «шодди» (ткани, которая получается в результате переработки обрезков и старого платья) из западного Йоркшира в северную Италию, а также с ростом общего благосостояния и, как следствие, повышением спроса на новую одежду массового производства. Старьевщики также испытывали растущую конкуренцию со стороны благотворительных магазинов, которые распространяли идею о том, что покупать подержанную одежду не зазорно. В среде экономного среднего класса стало приличным сообщать об одежде, что она «почти новая», а в то же время в начале 1970-х произошло возрождение интереса к высококлассной подержанной одежде благодаря усилиям аукционных домов Мейфэра и интересу со стороны представителей контркультуры. Именно на этой волне «поднялся» Кэмден.