Вест-Энд по-своему привлекателен… Здесь жгут электрические огни и прожигают жизнь. Он сияет, слепит, разливает свет по воздуху. Все лондонские мотыльки слетаются на него, свет удовольствия и порока. Приезжающий в Лондон обязан проехаться на автомобиле с открытым верхом по ночной Пиккадилли до Пиккадилли-серкус. Почтенные заведения на пути превращаются в станции. Фонарные столбы, крашеные под алюминий, выстраиваются в процессию, тянущуюся ко двору или к главным воротам… Сияние накатывает на вас, несущегося по проспекту… На шелковых шляпах играют цветные блики. Свет приводит все в движение. Это великолепно[243].
Пиккадилли-серкус, с рекламными щитами с электрической подсветкой, олицетворяла блестящую современность города и была одним из нескольких (наряду с Лестер-сквер) центров ночной жизни, где царила атмосфера демократии и единства. Засмотревшийся на «портвейн, льющийся из красной хрустальной бутылки в услужливо подставленный стакан… ребенок с подсвеченной прядью посасывает молоко Nestle из бутылочки… золоченые буквы на вывеске китайского ресторана» и ослепленный «сияющими огнями Monaco», человек из толпы, каким бы ни было его классовое происхождение и вероисповедание, находил в мерцающих чудесах, сотворенных современным коммерческим гением, отражение своих желаний. Протискиваясь сквозь толпу на Пиккадилли-серкус, можно было не только наблюдать за тем, как постепенно изменяется коллективный портрет массового потребителя, но также составить некоторое представление о том, что из себя представляет современная женственность. Хотя порой оно оказывалось весьма странным и сумбурным, поскольку «здесь вы [могли] повстречать трех юных барышень в голубом, девушку в летней юбке с разрезом, разбитную девицу из паба с копной коротко стриженых, крашеных хной волос, девушек одиноких и с компаньонкой, монашек и пираток, алые губки, подведенные бровки, глазеющих по сторонам, убивающих время, спешащих по делам…»[244] Описание Грэма частично отвечало устаревшему викторианскому стереотипу, согласно которому «женщины на ночных улицах были либо блудницами, либо ангелами». И хотя ночной город в 1920-е годы стал более доступным, что, по замечанию Иоахима Шлера, превращало подобные примитивные деления в пережиток прошлого, в общей картине ночных столичных развлечений женский силуэт присутствовал лишь в «манекена на витрине и декоративного элемента». Таким образом, актрисы, певицы или проститутки с «алыми губками, подведенными бровками» низводились до положения «столичной ночной флоры… это женщины, которые держали себя в чужих руках»[245]. Грэм, помимо столь ярких примеров женской объективации, так же красноречиво описывает женщин менее заметных, примечательных только за счет приземленных обстоятельств своей повседневной жизни, которые посещали Вест-Энд, чтобы самоутвердиться и развеяться:
Остановки осаждают пассажирки, желающие попасть домой. Наступило время массовой демобилизации с увеселительного фронта – время покинуть развеселый центр и отправиться в унылые предместья, к скрипучим пружинным матрасам[246].
Полуночных путешественников привлекал в Вест-Энд или на ближайшие оживленные улицы кинематограф. Как отмечает историк кино Джефри Ричардс, появление звукового кино в 1928 году способствовало росту числа и посещаемости кинотеатров по всему городу; звуковое кино расположило к себе не только юных восторженных девушек из рабочего класса, но и набирающую общественный вес публику из среднего класса. И хотя вкусы аудитории существенно разнились (к примеру, зрителям из числа рабочего класса был по нраву динамизм и пафос голливудских фильмов, но не нравилась театральная условность и претенциозность британской кинопродукции), влияние кинематографа на самые различные области общественной жизни, и на моду в особенности, трудно переоценить[247]. Подтверждение этому мы находим в «Новом исследовании…», в частности, там говорится:
Влияние кинематографа проявляется в одежде и внешности женщин и в том, как они обставляют свои дома. Девушки копируют стиль любимых кинозвезд. В то время, когда был написан этот отчет, девушки из всех социальных классов носили пальто «как у Греты Гарбо» и завивали волосы а-ля Норма Ширер или Лилиан Харви. Невозможно измерить величину влияния, которое кинокартина оказывает на облик и привычки людей. Несомненно, в ней есть огромный просветительский потенциал, который еще не был должным образом раскрыт. Впрочем, главная задача кинематографа отнюдь не наставлять или «обогащать», но развлекать, и с ней он справляется весьма эффективно[248].
Популярность кинематографа умерила пыл его критиков: было ясно, что, хотя подавляющее большинство фильмов поверхностны и сомнительны с точки зрения морали, их власть над воображением и желаниями аудитории положительно сказывалась на том, как население Лондона являло себя миру. Как полагали авторы «Нового исследования…», это зачастую достигалось ценой местных традиций, и американский лоск и шик прививались в среде, совершенно не похожей на солнечный Лос-Анджелес или Манхэттен. Но иногда между Лондоном и культурой кинематографа устанавливались более тесные связи, нежели стремление обзавестись пальто «как у Греты Гарбо». В этом помогает убедиться Джеффри Ричардс, сравнивая творческий путь и секрет обаяния британских звезд Грейси Филдс и Джесси Мэттьюс. Действительно, если посмотреть с точки зрения маркетинга, эволюция экранного образа Мэттьюс безупречно отражает все стадии развития Лондона как территории развлечений в указанный период. Джесси Мэттьюс родилась в квартире над мясной лавкой на Бервик-стрит, в семье из рабочего класса, в которой было шестнадцать детей. Она влилась в число «независимых, целеустремленных работающих женщин, умеющих добиваться успеха в мире жестокой конкуренции». В прежние времена она вполне могла бы попытать счастья в мюзик-холле или варьете. Родись она поколением раньше, она, с ее внешностью и танцевальными и вокальными данными, могла бы выступать в «Гейети». Однако появление кинематографа открыло перед Мэттьюс иные возможности. Как пишет Ричардс,
шесть фильмов, в которых Джесси продемонстрировала свои возможности, начиная с «Evergreen», были фантазиями в стиле ар-деко, разыгранными в предельно условном, черно-белом, герметичном мире, где существовали только шикарные ночные клубы, роскошные отели, океанские лайнеры, офисы газет и радиостанций, театры и особняки, в залах которых полы были натерты до сверхъестественного блеска. На влияние модернизма указывали аксессуары с хромовым блеском, металлические и с острыми углами[249].
Фильмы с Мэттьюс воспевали искусственность, отвлекали от тягот Великой депрессии, предлагая мираж столичного блеска и легенду, что всякое личное достижение вознаграждается материально. Это был иной мир, нежели та реалистичная, северная картина, которую демонстрировали радужно-оптимистичные и социально-ориентированные фильмы о «девушке с фабрики» с участием Грейси Филдс.
Джесси Мэттьюс была воплощением индивидуалистской этики, отвечавшей представлению о Вест-Энде как месте, где мечта становится жизнью, а жизнь подобием грезы[250]. Побег от действительности в мир наслаждений ярче всего изображала бурлящая толпа посетителей в заведениях, прославленных свободными нравами и утонченной публикой, например знаменитого клуба «Горгулья» в Сохо. Стивен Грэм так описывал его космополитичные соблазны:
Среди литераторов, коих здесь немало, можно заметить Комптона Маккензи и Ребекку Уэст… среди политиков – виконта Грея; среди ученых – сэра Уильяма Бевериджа. Конечно же, здесь целые стайки актрис, светских барышень и городских повес… Всегда можно встретить красавиц в причудливых платьях, в сопровождении занудных и задумчивых мужчин; вульгарные лица, лица интеллектуальные, несколько военных и мечтательных молодых актеров, слегка робеющих. Стены – сверкающая мозаика из семи тысяч миниатюрных квадратных зеркал. Китайские шторы закрывают вид на унылые крыши Сохо и на ночной Лондон. Низкий позолоченный потолок похож на крышку шкатулки с драгоценностями… Картины Матисса усугубляют ощущение искусственности… Музыкальный репертуар самый свежий: мелодии с граммофонных пластинок через месяц будут звучать из каждой шарманки, но в Нью-Йорке, родине джаза, уже считаются прошлым сезоном… Похоже, устроители поставили целью совместить все прелести аристократических клубов с отдыхом и танцами. «Мы хотели сделать клуб, в котором Ситвеллы не робели бы, но и не вели себя по-свойски», – рассказал мне как-то ночью один из членов клуба[251].
