— Старик будет жаловаться, — закончил он убежденно. — Бедный старик, хорошо, что его побили: он получит деньги.

Мао не вернулся в мастерскую. Он пошел в консульство.

Все события последнего времени и его собственный революционный жар сразу представились ему в другом виде. «Китайцев хотят одурачить и использовать, — думал он. — Если человек говорит, что вредно кушать много рису, а сам кушает много, не верь ему».

Мао взбежал по гранитной лестнице консульства, открыл гулкую в зеркальных стеклах дверь и очутился в прохладном вестибюле. Гнев придал его фигуре значительность, и он очень быстро получил свидание с господином сотрудником Чан-коном.

— Дикие люди, — пожал плечами сотрудник. — Ведь это ты сапожник Мао? Ведь это на тебя поступила жалоба от твоего хозяина Кей-фу?

Мао заморгал глазами.

— Ведь это ты устроил безобразие с башмаками своего хозяина? А теперь тебя избили твои друзья? Чего же ты хочешь?

Сапожник стоял столбом. Он был пришиблен. Глупость, нелепость положения поразили его. Он, вероятно, так простоял бы долго, размышляя и удивляясь, если бы Чан-кон не сказал: «иди!»

И Мао пошел.

Гнева не было, и значительного вида не было. Проклятые ботинки жгли ноги.

Расправу Граффа с Мао видели разносчик рыбы и человек с большой бородой.

От второй распиловочной, расположенной на обрыве сопки, до места происшествия в обход по тропе — десять минут. Когда Куст спустился, побитый исчезал на горизонте. Граффа у дверей не было. Куст зашел в цех.

— Здорово, Куст... За помогой пришел? — спросил Краснов.

— Справляюсь и сам... Ай, молодец-баба! — не выдержал он, наблюдая работу Медведицы.

Графф стоял за котлом и, нахмурившись, подвинчивал гайку. Куст ударил его легонько по плечу.

— За что ты китайца?

— Какого китайца?

— А тут у дверей?

— Шляются посторонние в мастерские, — взволновался Графф. — У нас кругом дерево, еще закурит... вот тебе и беда. Я ему говорю: нельзя без пропуска, а он лезет. Что ж, не за милиционером же бежать!

— А ты спросил: зачем ему?

— Не понимаю я ихнего языка.

Куст поиграл пальцами в концах бороды.

— А что Гущин скажет?

— Ты беги, донеси, — прошептал Графф. — Мало ли что бывает с человеком! Ведь не камень, сердце живое. Ну, плохое настроение: тренировка из-за новых порядков на заводе срывается, состязание провалим...

— Так, так! Состязание провалите. Оно, конечно, так, дело важное. А все остальное не важно. То, чему учит революция, не важно? Ну, работай, товарищок. Сейчас нет времени на беседу.

На следующий день Куст своей всегдашней легкой прыгающей походкой прошел в контору. Гущина не оказалось, на двери висела бумажка, гласившая, что его сегодня не будет... За крайним гущинским столом сидел замсекретаря Федоров.

— Куда Гущина сила носит?

— Все столовую свою не может открыть. Поехал для очередного ругательства.

Бригадир присел на стул и, нагнувшись к Федорову, нарисовал картину оскорбления китайца. Федоров, грузный сибиряк, сутулый, с лысеющей макушкой, не возмутился и не загорелся.

— Не нужно из всякого воробья делать журавля, — сказал он. — Великое дело — подрались! Пьянство, драка и прочее у нас еще в полном ходу. Нельзя же в каждой драке усматривать контрреволюцию.

Куст откашлялся. Он стал вдруг совершенно спокоен, как перед всяким серьезным делом: рассудительность профработника была для него страшнее кулачной расправы Граффа. Он стал ровно и упорно доказывать всю ошибочность позиции Федорова.

— Что ж ты хочешь? Поставить вопрос на завкоме, а там назначить показательный суд и прочее?

— Показательный суд и прочее.

Федоров покрыл ладонью голову:

— Дела вот сколько. У нас, товарищ Святой Куст, производственный план, а мы будем заниматься склокой.

— Не выполнишь ты производственного плана, — встал Куст. — Производственный план выполняют только настоящие люди, то есть пролетариат, а если начнут друг другу морды бить, если китайцы скажут: «Э, сладко вы по-новому поете, да по-старому морды бьете», — провалится план и все мы вместе с ним.

— Ну, уж ты хватил! Оттого что Графф ткнул в шею какого-то захожего китайца, провалится план.

Куст оперся обеими руками о стол и опросил:

— На завкоме ставишь или нет?

Федоров взглянул в его глаза, на бороду, которая не то от сквозняка, не то от гнева хозяина стала дыбом, и кивнул головой.

— Ладно.

Отца Хот Су-ин Чун Чуа-лина пригласили в консульство... Он поджимал губы, ходил между грядами и думал: «В консульство! Явиться к почтенному господину... знаю... Высокий господин с черными волосами, зачесывает по-русски назад...»

На следующее утро отправился. Шел тем же путем, каким недавно шел Мао и другие лица, нуждающиеся в помощи консульства или ведущие с ним дела.

И его встретила чугунная узорная решетка, желтые настурции, полосатые повилики, сияющая зеркальная дверь, а за ней — прохлада и торжественность вестибюля.

— Как ваши дела? — участливо спросил Чан-кон. — Консульство интересуется вашими делами... Как ваше хозяйство?

— Дождя нет, многопочитаемый господин, — ответил Чун, путаясь в словах от неожиданного интереса консульства к его делам. — Скоро есть будет нечего.

Господин удовлетворенно кивнул головой.

— Другими словами, твое хозяйство неважно... Но есть способ поправить обстоятельства. Слышал ты про иваси? Маленькая жирная рыбка, которую можно класть на сковородку без масла: она сама себя жарит. Она приносит хороший доход.

Чун молчал. Он окончательно растерялся и не понимал, к чему клонится дело.

— Иваси дает хороший доход, нужно только достать лодку, внести небольшой налог и выехать на промысел. Советы очень содействуют этой ловле.

Чан-кон замолчал, наслаждаясь бестолковым видом старика.

— Как ты думаешь, сколько стоит теперь лодка?

— Что теперь дешево? Лодка теперь стоит шестьсот рублей.

— Вот видишь, а работа эта как раз для тебя... Половишь недельку-другую, а там две тысячи чистых — и отдыхай целый год.

— Почтенный господин, — сказал с дрожью в голосе Чун. — Я ничего не понимаю. Рассудок мой слишком темен, чтобы понимать мудрую стройность вашего обращения.

— У тебя есть дочь, — прищурился Чан-кон, — Хот Су-ин. Один из сотрудников консульства изъявил желание купить ее у тебя в жены. Он дает тебе за нее две тысячи рублей. — И, видя сквозь прищуренные веки, как багровеют щеки старика, продолжал:

— Две тысячи рублей за девушку — недурная плата. Ты можешь купить три лодки и разбогатеть. Вот тебе задаток... пятьсот рублей! Завтра придешь с дочерью и получишь остальное.

Чун медленно миновал прохладный вестибюль, постоял на площадке лестницы, разглядывая, как она серым гранитным потоком низвергается между повиликами и настурциями, посмотрел на бухту и на Чуркин. Там, около сопки, лепилась его фанзушка. Закурил. Деньги обмотал тряпкой и сунул за пояс. Становилось жарко.

Медленно шел он по улицам, не останавливаясь у знакомых лавок, ни с кем не разговаривая. Он думал. Думать было над чем. Даровало ему небо дочь! Но она так же похожа на дочь, как колодец на телегу.

Двадцать лет назад Чун жил в Спасске. Что такое равнинный Спасск? Чем занимались его обитатели?

Очень многим и ничем особенно. Ставили домики, заводили коров и лошадей, немного пахали, немного косили, любили пасеки и, любя, собирали чудовищную дань с приморских пчел. А главное — кормились вокруг большого спасского гарнизона.

Гарнизон расположился по ту сторону железнодорожного полотна. Он утопал в садах, вдоль дорог и дорожек высадил тополя, березы и шиповник, разбил площадки вокруг полковых церквей и превратил тайгу в душистые прохладные парки с ручьями, через которые прыгали мостики, изгибаясь, как козы, с беседками в виноградной чаще, с крокетными и теннисными площадками.

Но все это было для офицеров. Для солдат стояли красные кирпичные трехэтажные коробки, а летом — полотняные городки и запрещение посещать офицерские парки.