— Покачает вас, — сказал Троян.

Он сел на стул, оглядел комнату, товарища, собственные ботинки, поголубевшие от пыли.

— Когда-нибудь и я поеду на Камчатку... Заманчивая страна. Девственная природа: вулканы, неведомые реки, непуганые звери. Много ли еще на земле таких мест? Своего рода музей первозданного мира. Путешествие в такой музей всегда будет обогащать ум и вдохновлять чувства... Но когда я поеду? В одном Владивостоке столько тем и проблем... Над миром, Павел, встает утро. Над музеями природы, над ветхими и только что строящимися городами, над стариками и новорожденными... И прелесть этого утра превосходит самые затаенные надежды человеческого сердца.

— Ого! Каков стиль!

— Что, высоко?

— Высота значительная.

Оба засмеялись.

Береза с помощью Трояна взвалил на плечи чемодан, и товарищи выбрались из комнаты.

Ветер дул попрежнему, и тучи попрежнему низко и торопливо летели над городом. Фонарь на перекрестке раскачивался: широкое крыло тени, точно живое, то бросалось на стену противоположного дома, то прыгало вниз.

Деревянные мостки тротуаров были ненадежны, и Береза с Трояном шагали посредине улицы.

К десяти часам на пристани собралась вся группа. Студенты сидели с вещами в самой голове очереди.

Посадка, назначенная в десять, не началась, однако, и в двенадцать.

Ветер усиливался. Тучи поднимались выше. Теперь они летели стремительно и стройно, как флотилия дирижаблей.

— В Японии выпустят на берег? — спрашивала Зейд, пряча голые руки под жакетку.

— В Японии побывать, конечно, интересно, — говорила Тарасенко, — но уж побывать, так побывать! А сойти на берег на час — меня такая прогулка не привлекает.

Она прижималась к Залевской: было зябко от ветра, от ночи, от ожидания.

— О чем это думает Точилина? — сказала Зейд. — Староста! Пришла, посадила всех на ветру и исчезла. Как хотите, а я не буду здесь мерзнуть.

Она ушла в буфет, заговорила с моряками о часе отхода, о погрузке, о ветре и стала вместе с ними пить чай.

Зейд любила море и даже одно время мечтала стать капитаном. Ее привлекали опасности. Ей казалось, что советские девушки прежде всего должны показать, что они готовы выйти победительницами из любых злоключений. «Боже мой, — думала она, — ведь произошла революция, весь мир открыт нам, чего же бояться?» Точилина казалась ей без нужды осторожной. Всего-то опасается, думает, что сил у девушек нехватит... Как она забеспокоилась о том, что на Камчатке не будет ни яслей, ни столовых! И пусть не будет! Ничуть не страшно... Береза молодец, отлично тогда ответил ей...

Она пила горячий чай, разговаривала с моряками о туманах Охотского моря и вдруг увидела Точилину, которая покупала в буфете на всю группу сайки.

Точилина сделала вид, что не заметила Зейд. Но, конечно, она заметила и была недовольна: как же Зейд самовольно покинула товарищей!.. А нужно, товарищ Точилина, не только сайки покупать, но и позаботиться еще о том, чтобы люди не дрогли на ветру!

Точилина взяла объемистый сверток и, осторожно ступая между столиками, людьми и чемоданами и попрежнему не замечая Зейд, вышла на набережную.

Пакгаузы, белое здание вокзала, краны, заборы, груды ящиков, мешков, пароходы с сигнальными огнями, толпы людей на пристани, ночь, разорванная в клочья фонарями, окнами и белыми зданиями, — все это мешалось с грохотом лебедок, криками грузчиков и настойчивым боем волн о причалы.

Гончаренко вел дипломатические переговоры с командой, суть которых сводилась к тому, что нельзя ли студентов посадить раньше.

Но команда не поддалась на его рассуждения.

Пассажиры первого и второго классов проходили на пароход беспрепятственно. Третий класс продолжал обвеваться ночью, шумами и сырым крепнущим ветром.

— Ну, прощай, Березушка, — сказал Троян. — Тебе здесь не до меня. Шли письмо или телеграмму... и я тебе тоже... Осенью увидимся...

— Посадка! Посадка! Товарищи, стройся к посадке!

Корзины, тюки, чемоданы скрипели, трещали и вдруг взлетали на плечи.

Медленной лентой пассажиры третьего класса поднимались по узкому зыбкому трапу.

Студентам удалось занять места у левой стены полутрюма в низком обширном сарае со специальными возвышениями на полу для спанья.

— Комфорт! — решила Зейд. — Все же лучше, чем трюм. Одно худо — рядом с нами двери гальюна.

Грохот лебедок продолжался. Момента отплытия никто не знал. Пароход мог отплыть через час, но с таким же успехом и через двадцать четыре.

Третий класс затих. Люди, утомленные ожиданием, посадкой и последними суетливыми днями, спали.

В восемь часов утра затихли и лебедки. Люки закрыли досками, сверху навалили брезент. Пароход протяжно загудел. Пассажиры столпились у бортов. Небольшая группа провожающих, пестрая на фоне вдруг поголубевшего неба и белого вокзала, замахала шапками, шарфами и платками.

Солнце вырвалось из-за сопок. Утренняя жизнь, еще не утомленная, еще не потревоженная, шла, бежала, летела отовсюду.

— Товарищи, все на борту? — считал Береза студентов. — Наверное, кто-нибудь слез в последний момент за семечками...

— Ну, прощай, Владивосток! — взмахнул кепкой Гончаренко.

Палуба под ногами дрогнула, набережная начала плавно, но косо пятиться.

Уже между пароходом и гранитом — зеленая масляная спокойная полоса воды. Она все шире и кое-где уже подернута радужной рябью. Через нее не перешагнешь и не перескочишь. Пароход — уже особый мир, со своей судьбой и своими целями.

Справа проплывали серые пакгаузы Эгершельда, толчея пароходов возле причалов Крестовой горы, подъездные пути, игрушечные паровозики и красные вагончики под сопками, точно у самой воды.

А слева Чуркин, с тремя бухтами, сравнительным простором, уцелевшими рощами и громадами утесов на юге.

Надвигался Русский остров.

В течение двух часов никто не уходил от бортов. Берега из зеленых превратились в голубые, потом дымные.

Ha юго-востоке поднялась круглая шапка Аскольда. Все определеннее власть океана и особая судьба корабля.

Студенты устроились на верхней палубе. Радовала прозрачность воздуха, тяжесть и масляность воды, круто замешанные облака...

Наконец берега и острова исчезли окончательно. Стучали машины. Стихал ветер. Волны катились друг за другом, прыгая, как маленькие тюлени, на махину корабля.

Канай знаменит в Хакодате.

Каная знают все: и японцы, и русские.

Канай — скупщик золота, пушнины, рыбы и советских червонцев.

Канай — поставщик рабочей силы на рыбалки.

Он и жена его отлично говорят по-русски. Он знает всех, кто в течение десяти лет выезжал из Владивостока на Камчатку и обратно.

Канай предприимчив и любит наставить нос закону — своему или русскому, безразлично.

Русские не всегда съезжают на берег. Они не видят прекрасных вещей, приготовленных для них: одежды, чемоданов, лакированных шкатулок с перламутровыми узорами, портфелей из толстой желтой кожи, пестрых замечательных кимоно, которые так приятно дарить подругам!

Русские не всегда съезжают на берег, ничего этого не видят и бестолково оставляют у себя в карманах червонцы.

Канай обезопасил себя от подобных случайностей.

Он соорудил пловучие двухэтажные магазины и осаждает пароходы. Не многие из советских граждан понимают, что выброшенные здесь по дикому курсу червонцы немедленно подбираются один к другому услужливым, предусмотрительным господином Канаем и переводятся во Владивосток в распоряжение конторы Чосен-банка[15]. А Чосен-банк уже по твердому официальному курсу ведет расчеты с советскими финорганами, припрятывая валюту.

Госпожа Канай сидит в магазине около хибати[16]. Дует северный ветер. Хибати, доверху наложенный раскаленным углем, распространяет приятное тепло.

Магазин заполняют желтые, всех величин и видов, чемоданы. Они лежат у ног хозяйки, как сонные бегемоты, грея свою холодную кожу у печки, они лежат дальше, до самых стен, складываясь в пирамидальные холмы.