Троян недолго задержался во Владивостоке, — он ушел в сопки, к партизанам. Он воевал с японцами в горах Сучана, на Имане и Хоре. Он вместе с другими бил и его били и, наконец, дождался поры, когда ненависть и силы народа достигли сокрушающей силы. Вместе с частями Народно-революционной армии он вступил во Владивосток.

...Троян смотрел на карту Камчатки. Что ему хотелось сейчас? Сейчас ему хотелось сложить поэму о партизанских годах. Широко, как ветер над океаном. Что же, через месяц он получит отпуск и осуществит свое желание.

В местной газете «Красное знамя» Троян напечатал несколько стихотворений. Стихотворения понравились. На него стали смотреть, как на поэта, ему предложили сотрудничать. И для начала заказали очерк о китайцах. Китайские грузчики, китайские бригады Дальзавода.

Очерк привлекал его.

Изучить быт китайского рабочего, послушать, как он начинает петь первые песни борьбы, — что может быть более волнующего?!

Но было одно «но». Как совместить писание этих очерков с писанием поэмы о партизанах и первом председателе Владивостокского Совдепа Суханове?

«Вот чертовщина, — думал Троян, — как совместить?.. Отложить поэму? Краски ее тогда в душе поблекнут, образы завянут...».

Береза прервал его размышления. Он вымылся, надел белую рубашку, кепку с широким козырьком. Друзья вышли.

На улице пахло морем.

Амурский залив лежал тут же, через квартал, спокойный, по-весеннему бирюзово-голубой. К нему спускались размытые потоками, давно не ремонтировавшиеся улицы. Купались мальчишки. Одни барахтались у берега, вылавливали медуз, крабов, морских звезд и оглашали берег гоготом, звоном, веселыми воплями. Другие бросались в воду и важно и серьезно уплывали в даль. Высокий мальчишка вылез из воды, попал в пучок солнечных лучей и на мгновение вспыхнул радужным пламенем.

Троян, как всегда ко всему, отнесся внимательно к заливу, двум пуховым облачкам, исчезающим за синими горами противоположного берега, ухо его внимательно проанализировало детские вопли, легкий, почти музыкальный на далеком расстоянии, грохот торгового порта. Он отметил тонкий задорный свист паровоза, мерные удары паровых молотов под аккомпанемент скрежета лебедок.

Весь этот мир должен был войти в стихи и очерки. Это была могучая жизнь и человека и природы.

За Эгершельдом раскинулась бухта.

Как Амурский залив, как и все кругом, она была сейчас голубая. С Эгершельдского перешейка виднелись цветные громады домов центральной части города, толпы катеров и пароходов у пристаней, тяжелые шампунки, захватывающие утренний ветер квадратами парусов... На востоке сопки, окружающие бухту, смягчались и расступались. Бухта переходила в овальную долину ипподрома.

У Широкого мола дежурили шампунки. Увидев Трояна и Березу, лодочники заволновались.

Загорелые, в широкополых фетровых и соломенных шляпах, в длинных шароварах из синей дабы, они махали шляпами, руками, кивали головами.

—Э..э, моя ходи... Э..э, капитана, капитана!

Друзья прыгнули в ближайшую. Лодочник оттолкнулся послом, и сейчас же длинная упругая волна подхватила шампунку. Выбравшись на простор, китаец укрепил парус, спустил лопатообразный руль, суденышко вздрогнуло, рванулось и заторопилось, шлепая широким носом по веселым зеленоватым гребням.

Береза прислонился к мачте. Он любил эту бухту и этот город. Русские, японцы, китайцы, корейцы — все несли сюда свой быт, нрав и обычай. «Вот в таких местах рождается интернационал», — думал Береза.

За Комсомольской пристанью, на берегу, в золотой пене стружек лежали остовы шхун, катеров и шлюпок. Возле них и по ним ползали люди, звонко стучали молотки и топоры. Длинные доски, гибкие и блестящие, извивались в воздухе.

На этих берегах под открытым небом строили каботажные суда для АКО и Рыбтреста. До сих пор их поставляла Япония. Но японцы могли в любой момент отказаться от наших заказов. Теперь это не опасно: сами делаем все, вот на этом песке, у этих волн!

Скользнув мимо лесовоза «Красин», поглощавшего осиновые чурки для японских спичечных фабрик, шампунка причалила к набережной сада «Италия».

Филипповский дом — легкая деревянная коробочка — стоял через дорогу. Мимо забора бежал холодный ручей — остаток древней роскоши, когда на Чуркине были тайга, реки и серебром отливали водопады.

Невысокий жилистый человек окапывал в цветнике клумбы.

— И это называется главный оператор! — воскликнул Береза. — Мир может стать дыбом, а он сажает цветы!

Филиппов жал им руки. Ладони его были горячи от работы. Умные глаза блестели.

— Петр Петрович, ведомо ли тебе, что завтра в сопровождении господина депутата парламента приезжают японские рыбопромышленники?

— О приезде мы извещены, — отозвался Филиппов. — Японцев мы встретим с почетом и запечатлеем на пленке для удовлетворения любознательности граждан Союза и для удовлетворения честолюбия гостей... А вот скажи, когда приедут Гомонова и Панкратов?

— Гомонову и Панкратова ты тоже хочешь на пленку?

— Не беспокойся, товарищ Береза, я интересуюсь ими не как любитель сенсаций: Вера Гомонова моя давняя ученица.

Он поднял лопату, оглядел ее сверкающий клин и вдруг броском рассек лежавший у ног черный влажный ком: оператор еще не остыл от труда.

— Земледелие! — сказал он, вскидывая брови и собирая лицо в сложную систему складок и морщин. — У меня тема для культурфильма — показать земледелие от первого лепета где-нибудь у нанайцев или удэ до исключительного мастерства Китая, до наших гигантов — совхозов! Необозримые степи, колонны чудовищ-тракторов и не только днем, но и ночью... ночь, факелы...

Из-за дома вышел китаец.

— А здрастуй, — подал он руку Березе и стал набивать крохотную металлическую трубку.

— Как работай, Чун?

— Мало-мало работай...

Большой палец с кривым хищным ногтем придавил табак. Изо рта курильщика потянулся голубой дымок. Чун внимательно посмотрел на русских и на клумбы. По его мнению, русские мало смыслили в земле. Огороды у них не приносили овощей, как у китайцев, в течение всего теплого времени года: дадут редиску, лук — и стоят до зимы под сорными травами. А хлебные поля? Русским всегда некогда полоть их!

Чун презрительно чмокнул губами и вздохнул.

— Цветы буду сажать, — пояснил Филиппов.

— Можно... цветы хорошо, — согласился старик.

Решив, что он достаточно постоял с русскими и теперь, не нарушая вежливости, может идти по своим делам, Чун неторопливо двинулся к калитке. Посмотрел на бухту, на город, тонувший в солнечном мареве, и присел за калиткой на корточки. Солнце прильнуло к его спине и плечам. Старик закрыл глаза и отдался истоме.

— Загляни в его фанзушку, — посоветовал Береза Трояну.

— А что?

— Заранее не могу обещать, а на всякий случай загляни.

Фанзушка прислонилась к забору в конце огорода, низенькая, глинобитная, с крышей из ржавых железных листов.

Внутри Троян сначала ничего не увидел. Было пестро от солнца и теней, пахло душистым дымом, соленой рыбой, черемшой, но через минуту он различил земляной пол, каны[1] вокруг стен, некрашеный стол посредине и большой котел, вмазанный в низкую печь.

В углу на цыновке он увидел китаянку в европейском платье, согнувшуюся над европейской книгой. Женщина посмотрела на него. Несколько секунд они точно изучали друг друга.

— Вы читаете русскую книгу? — удивился Троян. — Это здорово!

Он сел рядом и смотрел на женщину с радостным изумлением.

— Книжка хорошая, — заметила она.

Троян пожал плечами.

— По-русски вы говорите тоже здорово. Никогда не встречал во Владивостоке такой китаянки. Вы что же, Чуна жена?

— Дочь.

— И живете здесь?

— Живу здесь.

— Учитесь?

— Учусь.

— Кореянок приходилось встречать... они с охотой учатся. У китайцев другие обычаи.

Девушка сказала просто:

— Все меняется.

— Алексей! — донесся голос Березы.