— О чем? — удивился Гущин.

— О том же.

— А ты что, лучше скажешь?

— Попробую.

Он снял кепку и взмахнул ею. В его распоряжении было еще не слишком много китайских слов, но это были настоящие слова. Поляна затихла. Гущин окаменел. С каждым новым словом Святого Куста он испытывал все растущий, сбивающий с ног восторг. «Вот слон, — шептал он, — вот скотина!»

— Скотина! — сказал Графф, найдя подле себя Греховодова. — Как подлаживается к китайцам. Пускай бы те учились русскому, а не мы — китайскому.

— Совершенно правильно, — шопотом ответил Греховодов, — англичане не учат никаких языков, а все остальные принуждены учить английский. Наш язык — первый социалистический язык земли. Легче всем рабочим изучить один наш язык, чем нам изучать все языки мира.

Куст кончил, оцепенение разрешилось бурными аплодисментами. Борода Куста трепалась на ветру, а лицо сияло. В эту минуту он пожинал истинную награду за труды.

На камень взобрался Сун Вей-фу.

— Китайские бригады, — заговорил он по-китайски, — понимают, в чем дело. Нас не обманешь. Все мы знаем, что такое жизнь в Китае. Китайские рабочие бригады будут работать день и ночь, чтобы сделать самую лучшую тару и в эту тару заколотить не только рыбу, но и своих генералов. Переведи это, любимый товарищ, русским товарищам.

— Товарищи, — закричал Гущин. — Пусть попробуют нашу силу китайские генералы и те, кто за ними! Китайские и русские рабочие в борьбе будут несокрушимы. Ура!

— Ур-ра! — орали сотни глоток.

— Ура, ура, ура-ра-ра-ра! — пели медные глотки оркестра,

На скалы от реки поднималась узкая сыпучая тропа. Она извивалась по щелям, обегала отвесные глыбы, кое-где вырубала ступени и так, кружа и лукавя, добиралась до вершины — небольшого гранитного плато, откуда открывался вид на отроги Богатой Гривы, на долину Седанки, на весь этот мир круглых вершин, мягких седловин и мерцающего горячего воздуха.

Но на гранитное плато можно взобраться и иначе. Некогда один дачевладелец, любитель видов, прорубил сквозь орехи, ясени и бархат аллею. По ней ранним утром поднималась японская колония. Впереди шел секретарь консульства Ямагути. В такт шагам он напевал арию из оперы «Галька». Ямагути — ученик Владивостокской музыкальной школы. Слабый голос, свойственный вообще всем жителям тихоокеанского побережья, он значительно укрепил и не без успеха выступал на концертах школы. За ним поднималось несколько молодых женщин, жен сотрудников, весело хохотавших над историями, которые они рассказывали друг другу. Сзади всех — Ота и его помощник.

На вершине японцы первые минуты отдыхали, усиленно заглатывая воздух, потом удивились красоте долины, куполообразным вершинам, облакам, напоминающим груды цветов, брошенных в голубое озеро, и открыли кожаные футляры фотоаппаратов. Закусывали. Разговоры за едой были обычные, какие ведут между собой все близко знакомые люди, собравшиеся для совместного удовольствия.

Ота сложил танку и прочел ее, поглядывая на молчаливого друга:

Якимото кивнул головой на удачное стихотворение, подошел к Ота и опустился рядом на дождевик.

— Стихи помогают искать истину, — сказал он.

— Ты думай сейчас о солнечном дне, — ответил обрадованный его обращением Ота, — истина отыскивается лучше всего вечерами в тишине любимой комнаты, но не на прогулке в обществе с приятными людьми,

— Я люблю искать истину везде, — улыбнулся юноша.

— Да, я знаю эту твою привычку, — закивал головой Ота. — Твои настойчивые поиски истины меня радуют.

Он хотел еще сказать: «Но как трудна дорога к истине! Она часто бросает путника на высокие вершины, покрытые льдом, на них человек не может удержаться и скользит в пропасть», — но промолчал, боясь смутить какое-то простодушие, какую-то ясность, которая, казалось, установилась в ученике и привела его к беседе.

— Иди, ищи, — сказал он, кладя руку на его горячее колено, — но делись результатами своих поисков с друзьями.

В это время запел Ямагути. Голос его дрожал, как тонкая осинка под ветром. Ямагути стоял на коленях и, глядя в долину, пел старинную балладу Омона «Жалоба воина».

Разговоры прекратились. Маленькая Отохиме, жена вице-консула, вынула из чехла шамисен и начала аккомпанировать.

Вице-консул, старательно покрывший голову панамой, вздохнул при виде шамисена и хотел неодобрительно покачать головой, но вспомнил, что вокруг только соотечественники, успокоился и отдался очарованию поэзии. Он стыдился японских музыкальных инструментов, свидетельствующих о японской музыкальной отсталости. Что представляет собою шамисен рядом с симфоническим оркестром?

«Хорошо поет», — разнеженно подумал он, подтягивая брюки и показывая шелковые фиолетовые носки. Панама, защищая лицо от жары, спустилась к носу, и вместе с ароматом зелени он ощущал запах нагретой соломки.

Ямагути пел:

Ямагути кончил.

Маленькие ладони мужчин и женщин извлекли шум, напоминающий здесь, на этой вершине, плеск реки на каменных перекатах.

Ота встал, как бы разминая ноги.

— Пройдемся немного.

К западу сопка заросла непроходимой чащей широколистого шершавого дикого винограда, левее светлела ясеневая роща.

— Пойдем пройдемся, — повторил Ота, направляясь по едва заметной тропе в ясеневую рощу. — Я о тебе постоянно думаю и все обдумываю тему нашей последней беседы. Я решил, как и должен был решить, уважая тебя... благословить тебя на твои поиски.

Якимото искоса посмотрел на наставника: лицо его было растрогано, глаза влажны. Отречение от любимого ученика наполняло Ота чувством сладкого жертвенного страдания.

— Что дорого в человеке? — грустно и смиренно спросил Ота. — Свобода. Свет познания светит свободно, он не выносит насилия. Правда, путь человека предопределен, но... (он слегка приподнял плечи, подчеркивая, что сомнение и искания ему доступны также), но кто знает, Якимото, окончательные пути мира?

Ота говорил, размягчаясь от собственной высокой человечности и отречения. Голос его местами дрожал.

— Но только я должен тебя предупредить, Якимото-сан, — вздохнул он. — Есть тропы, которые явно ведут в пропасть, пустить человека по этой тропе — преступно. Иногда самому идущему не видно пропасти, потому что деревья и кусты заслоняют взоры, но тому, кто стоит в стороне, видно. Он видит, что нельзя пустить странника по этой тропе, никак нельзя. В свою недавнюю поездку в Японию я посетил Нару и старые императорские могилы.

Ота помолчал, вспоминая пережитые чувства, оленей, бродящих по улицам древнего города, тишину дорог и улиц в районе могил: задолго до них останавливается трамвай, и пилигримы идут пешком, не разговаривая и стараясь не стучать обувью.