— О, да, да, — улыбалась хозяйка, показывая блестящие белые, широко расставленные зубы.

— Ваш муж ходит в европейской одежде, а вы почему в японской? — полюбопытствовал Гончаренко.

— О, европейская одежда очень прекрасная, — засмеялась Охару, — но японка в ней, наверное, будет некрасивая. Каждая птица любит свои перья.

Она мельком взглянула на свое кимоно и богатый оби[20]. Пояс Охару, вытканный золотом, стоил, повидимому, не одну сотню иен.

— А что у вас делают русские? — подала голос Зейд. перебиравшая груду чемоданов. Чемоданы были отлично сделаны и нравились ей. Она ощупывала толстую матовую, песочного цвета кожу, щелкала толстыми никелированными застежками и, отдернув замшевые занавески, обследовала массивные зеркальца.

— Что у нас делают русские? — удивилась Охару. — Русские очень хорошие люди. Они делают все, что им нужно. Купят вещи, едут гулять на горячие источники... Куда девать вещи? Несут к господину Канай. Господин Канай говорит: «пожалуйста», — и вещи стоят день, два, три. Бывает много вещей, целый новый магазин...

— Вы слышали, как провалилась на торгах во Владивостоке «Мицу-коси»? — спросил Береза.

Охару протянула над хибати ладони. Тепло побежало по широким рукавам кимоно до самых плеч.

— Это недоразумение... Мы слышали. Все в Японии удивлены.

— Недоразумение, — усмехнулся Береза. — Мы тоже не ожидали.

Он хотел добавить несколько слов о сущности капиталистической конкуренции, но удержался, вспомнив, что это будет неприлично по отношению к хозяевам и смахнет, пожалуй, на коммунистическую пропаганду.

— Вы торгуете только чемоданами? — спросила Зейд. — Почему бы вам не иметь все, что нужно для покупателя?

— Все, все, — согласилась японка, — чемоданы очень хорошая вещь: они нужны в дороге.

По узкой лесенке с верхнего этажа спустился Каная-сан. Сначала показались лягушачьего цвета ботинки и полосатые брюки, затем живот, грудь и лицо. Веселое полное лицо, с короткими усиками щеткой, с коротко остриженными густыми волосами на голове.

Наверху, на жилой половине, Канай только что беседовал с русским, едущим на материк. Канай знал его третий год. Час назад тот зашел в магазин, говорил о всякой всячине, курил любезно предложенные хозяином папиросы и из кое-каких незначительно оброненных слов Канай понял, что гость не с пустыми руками.

Пригласил к себе наверх выпить чаю и не ошибся: парочка превосходных соболей! Сделка была тут же совершена.

Сейчас гость наверху считал полученные деньги, а Канай, довольный, спускался вниз на новые подвиги.

Урасима и его товарищи отвесили хозяину глубокий поклон.

— Мы из Такехары, — сказал Камура, — хотим устроиться работать на советские рыбалки.

Канай позвал их за собой. Они вошли в садик рядом с домом. Тут был тоже пруд и крошечный водопад, низвергавшийся с искусно сооруженных каменных гор, карликовые сосны, сакуры и лилии в пруду.

— На советские рыбалки? — спросил Канай. — Почему на советские?

Урасима пояснил:

— Нам нужны деньги, чтобы уплатить недоимки за поля: на советских рыбалках лучше платят.

— Откуда вы знаете, что лучше? На концессионных рыбалках плата высокая.

— Мы знаем из письма знакомого.

— «Из письма, из письма»... — Канай взглянул на золотые часы. — Забудьте письма... Я вас устрою на рыбалку к «Мицу-коси». Яманаси-сан немного задержался с наймом рабочих.

Приятели переглянулись. Канай говорил уверенно, спорить с ним было невозможно. Однако Урасима попытался уточнить положение.

— Нам очень нужны деньги, — сказал он просительно. — Мы знаем, что на советских рыбалках платят больше.

Канай внимательно посмотрел на него.

— Если вы мне не верите, нанимайтесь сами, — сказал он и повернулся уйти.

— Господин! — крикнули три голоса сразу.

Канай остановился.

— На советских рыбалках работают десять тысяч японских рабочих, — сказал он, засовывая палец в жилетный карман и разыскивая там какую-то квитанцию. Десять тысяч человек! Японское правительство согласилось. В Японии много народу, мало места, рабочим негде работать. Японское правительство с большим сожалением, но должно было согласиться на предложение большевиков послать к ним наших рыбаков. Но... — он вынул пальцы из жилетного кармана и поднял вверх указательный, — но это — погибшие люди.

Три крестьянина смотрели на него во все глаза.

— Погибшие люди! Когда они приезжают в Японию, за ними по пятам ходит полиция, им позволяют жить только в определенном месте. Они не видят жен и детей. Вот что значит работать на советских рыбалках. Просите, не понимая, что просите. Сейчас у меня нет времени разговаривать, с вами поговорят в конторе. Благодарите судьбу, что уважаемому Яманаси еще требуются рабочие. Хорошие люди, вы мне нравитесь.

Через час такехарцы подписали контракт. Там было всего несколько пунктов:

«нанимающиеся — не члены профсоюза;

они — не агенты профсоюза;

они передают компании право заботиться их еде, и еды, то есть риса и капусты, должно быть всегда вдоволь;

раз в неделю они имеют право ставить невод для своего котла».

Подписав контракт, такехарцы получили аванс, и деньги сейчас же перевели в деревню.

Пароход отходил вечером. Рабочих ехало шестьдесят человек. После обеда их собрали во дворе конторы, угостили чашечкой саке, и маленький господин в широком, похожем на плащ, цветном халате заговорил с ними. Голос у него был резкий, и сам он напоминал рассерженного фазана.

— Не встречайтесь с русскими, — крикнул он, — они вас научат страшным вещам!..

Урасима подтолкнул локтем Камуру и обратился в слух.

— Прежде всего вы расстанетесь со своей душой. Они скажут: нет души! А человек, не верующий в душу, теряет ее. Таков закон. Они вас научат презирать семью. Вы откажетесь от отца и детей. Помните поучение Конфуция: «Вы не должны жить под одним небом с убийцей вашего отца». Большевики такое убийство считают самым почетным делом. Как же вы будете жить в Японии? Вы должны будете умереть! Да, вы должны будете умереть! — крикнул он с яростью. — Вы или Япония! Пусть лучше умрете вы!

Глаза его блестели, и рукава халата шевелились, как крылья. Из левого он извлек рулон папиросной бумаги, оторвал клок, вытер лицо и скрылся в конторе. Вид его подействовал сильнее слов.

— Что за люди большевики? — вздохнул Кашино. — Откуда могли взяться такие люди и почему их не уничтожают в собственной стране?

Никто ему не ответил. Урасима закурил толстую папиросу, дым ее был сладковат. По всей вероятности, табак сдобрили опиумом.

— Ключевская сопка видна в море за сотни верст.

— Не может быть! — усомнилась Зейд.

— Честное слово, — уверял высокий молодой человек.

Когда он говорил, голубые глаза его посмеивались и поэтому не понять: молодой человек говорит правду или шутит. — Завтра утром увидим. Если на горизонте будут тучи, увидите, как Ключевская подымает над тучами сахарную голову.

— Если бы мы ехали в Усть-Камчатку, может быть, Ключевскую мы и увидели бы, — снова усомнилась Зейд. — Но ведь мы будем в районе Петропавловска, оттуда до Ключевской бог знает сколько!

Молодой человек засмеялся:

— Вы рассуждаете по комнатному. Камчатка совершенно другое... Многие сотни километров не представляют у ее берегов для глаза никаких трудностей.

— Ну, может быть. А вы бывали на Ключевской?

— Был однажды ночью... Вальпургиева ночь... огонь, дым, лава — гётевский шабаш. А если к Камчатке подъедем ночью, вместо сахарной головы над тучами увидим зарево. Бесподобно! Камчатка — исключительный мир. Ей не счесть влюбленных поклонников. В прошлом году в Срединном хребте на горячих ключах я нашел шалаш. Вхожу: печь, постель, стол, книги — живет философ в глуши и наслаждается необыкновенным комфортом. Познакомились. Оказалось, бывший счетный работник на рыбалке, влюбился в Камчатку, примкнул к охотничьей артели... В самом деле, заманчиво: винчестер, печка, куль муки, тишина, покой, девственная природа...