Дождев закурил, внимательно оглядел нежноголубую даль океана, отмахнулся от комаров и сказал:

— Так, знацит, золото у тебя и в самом деле есть. Только вынести и все... Да, это сцастье, больсое сцастье.

Он говорил таким странным тоном, что Посевин насторожился.

— Ведь ты же знаешь, я не первый год на Камчатке, я исходил все уголки и закоулки. И в Срединном хребте, и в Валагинском, и поднимался на Ключевскую.

— И насол золото на Камчатке? В Анадыре есть золото, на Цукотке есть. Про Камцатку не слыхал.

Посевин нахмурился. Борейчук взволновался.

— В чем дело, Дождев, почему ты сомневаешься?

— Не слыхал я про золото на Камцатке.

— Нет, подожди, подожди, Дождев! Вы, конечно, камчадалы, знаете много, но не все же. Вы — охотники и рыбаки, а не золотоискатели. Золота вы не промышляли, и о золоте вы толком ничего не знаете. Есть оно, нет? Откуда вы знаете? По чужим басням.

— Золота не промысляли!

— Ну, вот, видите!

— Я не пойду. Мозет оно и есть, но я не пойду. Зарко по горам сляться... Комары, моска...

— Надеешься от Шумилова получить премию? — спросил Посевин. — Хорош, дружок: вместе пили, уговорились, а теперь: комары, мошка! Ты же родился здесь, ядреная мошка!

— Цто мне с золотом делать? Рыба, соболь тозе — другое дело... А золото!..

— Не понимаю я тебя, — проговорил дрожащим голосом Борейчук. — Говорить так относительно золота, когда весь мир...

— Оставь его, — сказал Посевин и зевнул. — Что ж, подожду еще годок... Столько ждал, подожду еще годок. За зиму подыщу новых компаньонов... Они мне в ноги поклонятся за то, что я им предлагаю богатство, не искал, не мучился — на тебе готовенькое золотце! Что ж, подожду, пусть полежит...

Он опрокинулся на спину и надвинул кепку на нос. Солнце, такое нечастое на этом побережье, показывало всю свою силу. Птицы, неистово крича, носились над островом.

— Что ж это такое, — начал было дрожащим голосом Борейчук, но Посевин оборвал его.

— Оставь! Упрашивать на такое дело нельзя. Тут надо, чтобы человек всем сердцем... Подожду еще год!

Он еще ниже надвинул кепку, прикрыв козырьком даже губы, и сунул руки в карманы.

Дождев бросил окурок, поднялся, постоял минуту и пошел, громко перекатывая сапогами гальку.

Несколько минут Борейчук молчал. Потом заговорил:

— Не понимаю я, не понимаю таких людей...

— Чего не понимать: камчадал! Ленивый народ, познакомился я тут с ними, привыкли туземца эксплоатировать: туземец ему и соболя в ясак тащил, и рыбу, и что угодно! Моя, мол, земля! Я Камчатку завоевал!

— Значит, все пропало?

Посевин молчал.

— А если вдвоем?

— Вдвоем не справимся. Если идти без припасов, по дороге охотиться, долго проканителимся, «он» ждать не будет.

— А кто «он»?

— Старый Джон.

— А... так, так... Неужели? Старый Джон! А я думал, что это сказка.

Посевин усмехнулся:

— Хороша сказка! Слава богу, его шхуну знают по всему побережью. Американец!.. Он с этими порядками не мирится... Он свое возьмет.

— Так, так, значит, свое возьмет! Скажи пожалуйста, а я думал сказка... Ну и что же, значит, теперь у тебя с ним все разлаживается? Вдвоем, говоришь, не справимся? А что если... если я возьму на себя инициативу?.. У меня тут есть один человек на примете. Я за ним наблюдал, думаю, согласится. Если ты не возражаешь, переговорю.

— Кто?

— Одна студентка...

Посевин сбросил кепку и посмотрел на бухгалтера.

— Ты думаешь, что я лишился разума? Нет, я в полном разуме. Женщина здоровая, ростом с меня, сил у ней не меньше, чем у нас. Одним словом, амазонка. И если женщина пойдет, то она уж пойдет!

— Никогда я не слыхал, чтобы баба ходила по таким делам.

— Теперь женщина на все годна.

Посевин снова надвинул на лицо кепку.

— Ну, что ж, попробуй, — пробормотал он из-под кепки. — Сначала, этак, в плане шутки, сказочки... вот, мол, какие сказочки-бывалочки рассказывают...

— Вы меня не учите, Посевин!

Борейчук тоже растянулся на гальке. Вытянул ноги в резиновых сапогах. Он был уверен, что дело выйдет. И он думал еще о том, что если она пойдет, то ведь она — женщина!.. Международный экспресс... гостиницы Метрополь, Европейская!..

Вечером Гончаренко и Береза организовали поход в тундру: во-первых, за яйцами; отличное разнообразие в пище — яичница! Каждому набрать 50 штук.

Во-вторых, на рыбалке имеются два ружья: у Березы и у Шумилова; задание охотникам — принести полтора десятка уток.

Яйца собирали не в первый раз. Особенная страсть к этому делу обнаружилась у Тарасенко и Залевской.

— Так же интересно, как и грибы искать, — говорила Тарасенко. — Только жалко птиц, они очень волнуются, взлетают, кричат.

— Глупости, — сказала Зейд, — ведь это еще не дети, а всего только яйца!

Сама она отказалась идти за яйцами.

— Я натерла ноги в своих сапожищах, ходить по болотным кочкам будет мука.

Точилина внимательно посмотрела на нее.

— Мне, что-то не кажется, чтобы ты натерла ноги. Дело, по-моему, проще: собирать яйца не бог весть какой подвиг!

— Ты очень проницательна. Я в самом деле не чувствую влечения к собиранию птичьих яиц и грибов.

— Как хочешь, — сказала Точилина. — Не хочешь помочь людям в общем деле, бог с тобой!

Зейд хотела сказать: «Как тебе не стыдно, каким тоном ты разговариваешь со мной. Я ведь, действительно, после курибанских чулочек натерла себе сапогами ноги», — но от обиды не сказала ничего.

Точилина ушла, остальные тоже ушли.

Зейд сняла резиновые сапоги и обулась в туфельки, но в брезентовом комбинезоне и туфельках было безобразно, и она надела короткую юбочку и шелковую блузку. Ходить в туфельках по гальке она не решилась, стояла у дверей и смотрела на океан.

— Какая все-таки Точилина мелкая душонка! «Не хочешь помочь людям!» Говорить это ей — Зейд!

Шумилов подошел, осмотрел ее с ног до головы, сказал:

— Молодчина! Так и надо! А то все в брезенте!

Шумилов был в желтой кожаной куртке с двустволкой через плечо. И Береза, когда вышел из барака, остановился около Зейд.

— В тундру не идете?

И тоже осмотрел ее с головы до ног.

— Натерла ноги, товарищ Береза.

Последней ушла в тундру Тарасенко. Она шла по гальке в тяжелых резиновых сапогах, в синем брезентовом комбинезоне, широким, не свойственным девушке, шагом. Вдали были снежные горы, ниже, под ними, синяя линия хребтов, еще ниже — темная полоса тайги. А в нежном пространстве летнего воздуха, который мерцал и сверкал над тундрой, возникали и таяли человеческие фигуры. Там были рукава реки, озерца, болотца и бесчисленные кочки, между которыми птицы любили устраивать гнезда.

Тарасенко что-то крикнула ушедшему вперед Березе и пошла, переваливаясь с кочки на кочку. Скоро и она стала синей, мерцающей, неясной.

Зейд стало грустно. В конце концов, не так уж и плохо собирать яйца... особенно, когда собирают все...

Она сделала несколько шагов по гальке, хотела было пройти к клубу, но вспомнила, что там никого нет: Савельев, Павалыч, Фролов тоже ушли в тундру. Оставалось вернуться в барак, сесть на постель и достать единственную привезенную с собой книгу: «Цемент» Федора Гладкова.

Она прошла в барак, достала книгу и села у окна. На страницы упала тень: кто-то остановился за окном.

За окном стоял Борейчук.

— Правильно поступили, что не пошли, — сказал он, — я тоже не пошел. Траты сил много, а удовольствия никакого.

В другое время Зейд отнеслась бы к нему, как всегда, иронически, но сейчас она обрадовалась ему.

— Не пошла, не могу, понимаете, натерла ноги.

— Еще бы... А что вы, если не секрет, читаете?

— Какой же секрет! «Цемент» Гладкова.

— Слышал, слышал, говорят, замечательно.

Борейчук поправил воображаемое пенснэ. Взялся за косяк окна, заглянул через сетку в комнату: несколько рыбаков спало, раскинув по постели ноги.

— Что вы, товарищ Зейд, сидите в бараке. Сегодня солнечный день, комаров мало, а если подняться на белушью эстакадку, то там вверху и вовсе их будет мало... Между прочим, я вам давно хотел кое-что рассказать. Знаете, работаем в одном предприятии, можно сказать, и жизнь и смерть вместе, а друг друга не знаем.