Но, чем больше сосредоточивалась на воспоминании умом, тем дальше отходила от нее аура сна, его эмоциональная окраска, тем реальнее пробивалось понимание того, что это не было реальной жизнью: этого не было в действительности, этого — нет, отшумело навсегда.
Она еще хваталась за развеянные впечатления, хотела удержать их в себе, сохранить дорогое видение, его призрачное существование, которое всколыхнуло ее своей иллюзией. Но целостность и полнота пережитого в жаждущем грез подсознании пропали вместе с остатками вялости. Утро наполняло бодростью и безжалостно чеканило сегодняшнюю правду: сама, одна. Однако каким бы горьким понимание этого ни было, светлая стихия сна, какая–то блаженная атмосфера праздника не отпускала душу. Чего–то ждалось. Смутные пророческие образы держали в напряжении: вот они, ее последние горизонты, скоро она приблизится к ним. Грусть, печаль…
Мама медленно встала и вышла во двор.
Было очень рано, природа еще подремывала, спали и люди. В прохладном воздухе звенела листопадом и заливалась ароматами ранняя осень. Мама посмотрела на яблоньку, растущую возле веранды. Эту яблоньку еще до войны посадил ее отец — Яков Алексеевич. Может, деревцу не очень хорошо от того, что они с мужем построили рядом с ним дом, замуровали ноги в асфальт, стенами отгородили его от вольного ветра, поэтому оно начинает сбрасывать листья от самой весны. Но тот летний листопад совсем не похож на этот осенний — желтый цветом, тихий нравом, мягкий и влажный. Впрочем, желтизна еще не преобладала, была лишь середина сентября.
Песик гремел цепью, прыгал и плясал, радостно приветствуя ее. Он наклонял голову к земле, припадал на передние лапы, а потом снова подпрыгивал и отскакивал то в одну, то в другую сторону. Этот пес — единственное живое существо, оставшееся рядом: продала коровку, свиней, вывела птицу — трудно стало одной держать такое хозяйство.
Ни забить гвоздь или жердь, ни договориться о фураже, ни привезти его, ни сгрузить и занести в кладовку она не могла. Ей и раньше хватало сил только задать всем корму, почистить, убрать и, конечно, сдоить корову и дать толк молоку. Так тогда ведь был муж — хозяин во дворе. А теперь его не стало, бросил он ее, обездолил.
Мама открыла гараж. Пусто. Стоит верстак, как и стоял, на слесарном столике лежат инструменты, как он оставил их в последний раз, когда, больной уже, вышел подзарядить аккумулятор в машине. Тогда еще сел за руль, включил радио и, услышав музыку, поднял правую руку и повертел ею в воздухе, весело улыбаясь, — отозвался на мелодию. Ой!
Висит его спецовка, другая рабочая одежда, под стенами стоят металлические ящики с запчастями, на настенных полках — баночки–скляночки с маслами, шампунями и растворителями. А машины нет. На ней теперь правнук ездит. Все, как должно быть. А горько, а больно …
Мама взяла веник, привязанный к длинной палке, собрала паутину в углах гаража и под потолком. Сухой тряпкой прошлась по полкам, столикам, так — лишь бы волной воздуха смахнуть осевшую пыль. Раз в месяц она здесь капитально убирает, все перетирает и оставляет на старых местах, а это так — профилактика, чтоб живым духом наполнить помещение, чтобы запустением тут не пахло. Подмела пол. На сегодня хватит.
Еще некоторое время покопалась в огороде, наведалась в пустой хлев, заглянула в свинарник, посмотрела на куриный насест — везде чисто, подметено, безжизненно. Ба, даже кучу перегноя, собранную под забором за те годы, когда они с мужем, выйдя на пенсию, держали домашнюю живность, она за полгода потихоньку сожгла и выносила пепел на огород. Забрызганный забор отчистила и покрасила. Муж любил порядок. Тогда у них был один порядок, рабочий, а теперь у нее порядок другой. Какой — выходной, праздничный? Нет, музейный. Весь этот двор и дом, все остальное, так заботливо созданное за шестьдесят лет совместной жизни, теперь — музей под открытым небом, памятник. А она — его хранитель. Эта ответственная миссия и держит ее на земле. Вот бы и после нее так все сохранялось! Если бы детям–правнукам везло в жизни чуть больше, они бы не подвели. А так, кто знает …
С улицы донеслись знакомые звуки — тарахтела ведрами Лена Голощапова. Боже правый, какая красивая молодица! Так за черной работой ей разве до красоты? Маме всегда было жалко Лену — рано осталась сиротой, без родительской опеки, без родного слова, без совета. И хоть вышла замуж в хорошую семью, где ее уважают, так ведь сразу пошли дети. Одно, потом другое. И все — мальчишки. Муж размахнулся с хозяйством, натащил во двор всего понемногу, техники навез. Возле железа сам управляется, а все остальное — на Лениных руках, и надо же дать ему толк, чтобы не ревело, не хрюкало голодное. Детей присмотреть, мужа накормить–начистить. Это были слишком большие заботы, как считала мама, для такой молоденькой женщины. Когда только, бедная, отдыхает? Выйди поздно вечером, посмотри: у нее светится в кухне — стирает или стряпает, а встанешь рано — вот и она, уже собирает молоко на продажу.
Вдруг мама поймала себя на том, что жалость, испытываемая к Лене, какое–то родительское стремление поддержать ее хоть бы мысленно, теперь отошла, уступив место другому чувству, схематично, примерно похожему на зависть, ту, которой старики завидуют молодым. Она поняла, что хотела бы сама так много работать, вставать спозаранку, возиться со скотиной, варить–стирать, утюжить–подавать, а потом бежать на работу. А вечером позже всех ложиться спать, когда все уже затихнет и заснет, когда слышно, как коровы жуют жвачку, когда холодный месяц остается наедине с космосом и отражает на землю его полыхание. Оказывается, в том и состоит смысл бытия, чтобы отдавать себя другим без остатка.
Мама именно так и прожила свою жизнь, но только теперь с острым щемлением поняла, что была по–настоящему счастлива. И теперь не хотелось ей ни отдыха, противного безделья, ни развлечения какого–то, о чем часто, бывало, мечтала, — хотелось забот с утра до вечера, работы до седьмого пота, горячей и плодотворной. Она почувствовала себя очень мудрой, будто знания и опыт ее стали материальными, и сейчас, забирая в ней много места, утомляют, как тяжелая ноша. От них нельзя было избавиться, нельзя передать, переложить на другие плечи. Ведь для этого надо, чтобы люди поняли и восприняли ее достояние. Но молодым некогда, они спешат накопить собственную мудрость, а юные просто не верят, что старшие — так уж мудры. Юным кажется, что именно они лучше знают жизнь.
Чувство одиночества вдвое потяжелело, ибо дополнилось еще и пришедшим неожиданно пониманием возрастного барьера между ней и человечеством, сплошь младшим. От этого мама словно воспарила над миром, легко, без напряжения достигла горних вершин, потому что багаж ее духовности был крылатым, в нем хранилось самое, самое важное, что было простым, как все гениальное. И она увидела, что молодые не знают цены жизни, носят в сундучке драгоценностей много лишнего. Их тянет вниз и приземляет честолюбие, зависть, стремление к необременительному существованию, пустая суета, хлам желаний. Хотелось кричать об этом. Но — далеко она от них, не услышат ее те, что внизу.
Уже устала, болит спина, не дает ни согнуться, ни разогнуться. Мама посмотрела вверх. Светает. Звезды погасли, а месяц, огрызок которого неистово сиял еще минуту назад, побледнел. Солнце выпростало первые лучи и бросило их на небо. Скоро они опустятся на землю, и начнется день.
Утренняя прогулка закончилась, мама зашла в дом и, наклонившись к умывальнику, мимоходом глянула в зеркало. О, что это? Под глазами — мешки, да еще и покраснели, лицо — отекшее. Начала вспоминать, может, съела на ночь острого? Так нет. Может, выпил лишнего чаю? Не пила. Размышления не принесли ответа. Кому это нужно? Пусть. Не хотелось отвлекаться от того, что приснилось ночью. Хотелось еще попасть в ту атмосферу, почувствовать и дорогое прикосновение, и скорбные предсказания, считываемые в его контексте. Ждать, конечно, тяжело, особенно — конца. Но там был он, ее муж.
Поясница продолжала болеть, клонило прилечь и затихнуть. А что или кто ей мешает? Мама кое–как умылась, механически, по привычке размяла искореженные подагрой пальцы, а затем, обхватив больное место ладонями, поплелись к кровати.
