Сейчас я удивляюсь, как мне это удалось, ведь пришлось немало потрудиться и понервничать. Для проведения встречи мало было составить план, что и как делать. Надо было организовать съемочную группу областного телевидения и транспорт для ее перевозки, из разных мест собрать вместе своих поющих подруг детства и юности для исполнения песен, школьников и родных для декламации стихов, воодушевить стареньких папиных сотрудников для выступлений, пригласить местного батюшку с певчими. Не просто оказалось найти помещение для проведения встречи, собрать других наших родных и знакомых и морально приготовить их к новой форме выражения чувств в годовщину памяти человека.

После этого события я на телевидении работала над фильмом о папе, а дальше привезла его в село и устроила показ для всех желающих в несколько сеансов у нас дома. Люди приходили смотреть — кто на себя, кто на других, а кто хотел познакомиться с новой формой поминок. Являлись прямо с работы, голодные и уставшие, и мне хотелось создать для них хороший вечер с ужином и отдыхом. Я это перечисляю затем, чтобы подчеркнуть напряжение, в котором жила и эмоционально, и физически.

Но вот все осталось позади. Незаметно за этими хлопотами истаяла зима, появилась капель, над просторами земли запрыгали солнечные зайчики, проклюнулась весна. Мы с мамой снова готовились к ремонту. Еще в последнее папино лето мы оклеили обоями комнаты, коридор и веранду. В лето после папиного ухода мама с правнуком Алешей занималась покраской оконных рам и крыши, белила дом снаружи. И вот снова приходилось переклеивать обои в коридоре, испорченные поломкой отопительных труб, а также надо было обновить их в веранде и покрасить там потолок, заодно доклеить обоями кладовку. Да и забор требовал ремонта и покраски. Почти весь май ушел на эти работы. Домой, к мужу, я вернулась с усталостью в мышцах, зато немного отдохнувшая душой, надышавшаяся ароматами цветущей степи, воздухом детства. Казалось, я была в хорошей форме.

Но с постепенным спадом активности ко мне начали возвращаться нестерпимо навязчивые фобии. Я уже не проводила время в магазине — мою работу там прервала папина болезнь и смерть, а затем необходимость часто и подолгу бывать у мамы, и я решила не возобновлять прежней деятельности. Там уже справлялись без меня, и меня это устраивало. Теперь я на весь день оставалась дома одна и могла заниматься полюбившимися делами. Но вот беда — при этом не было у меня возможности обороняться от мыслей, а они приходили толпами, настырно и мрачно терзая нервы, оставляя по себе эмоции страха и обреченности. Давняя депрессия, задавленная лечением и моей волей, сейчас снова поднимала голову, рисуя будущее черными красками и убивая радость жизни. Постепенно я скатывалась в еще более тяжелую душевную бесприютность, чем прежде. С той разницей, что теперь я не стремилась к смерти, а с острой тоской боялась ее и страдала, неотвязно полагая, что мой час пробил.

Это было невыносимо. С одной стороны, я настоятельно жаждала убедиться, что ошибаюсь и со мной все хорошо, но, с другой стороны, я боялась прикоснуться к себе и осмотреть те места, которые беспокоили воображение. И не только сама этого не хотела делать, но не могла заставить себя обратиться к специалистам, чтобы они сказали свое слово.

Сначала беспокоила правая нога, где на внешней стороне голени обнаружился довольно большой в диаметре, но невысокий подкожный бугорок. Я вспомнила, как белила кухню, стоя на шаткой лестнице, как лестница пошатнулась и я, балансируя на ней, ударилась обо что–то именно этим местом. Это было еще при жизни папы, в его последнее лето, когда мои мысли были заняты не собой. Естественно, я забыла об ушибе, не причинившем мне видимого вреда.

Вскоре после этого мы поехали на морской пляж в Алупку, и тут, раздевшись, я нашла на правой голени багровый синяк. Опять вспомнилась побелка кухни, неустойчиво стоящая лестница, полученный ушиб. Светить таким сомнительным украшением перед отдыхающими было неудобно, и все же я то и дело подставляла травмированное место солнечным лучам. Наконец через неделю морская вода, целебный воздух и солнце сделали свое дело — синяк исчез. И вот почти год спустя я на этом месте обнаружила шишку.

Неимоверно мучаясь страшными подозрениями, не находя себе места от них, я волей–неволей негативным образом влияла на Юру, самого близкого мне человека. Ему было тяжело находиться рядом со мной, я это видела. Но как я могла избавить его от столь тягостной участи? О том, чтобы исчезнуть из жизни, я уже не думала, никакого подобного импульса внутри меня больше не возникало. И все же я на все смотрела глазами человека обреченного, прощающегося с солнцем, и говорила так, будто каждой моей фразе суждено стать последней. Я носила в душе море трогательной нежности к мужу и океан горечи, что должна расстаться с ним. Меня ни на минуту не отпускали мысли о своих последних часах. То тут, то там я оставляла для Юры прощальные записки и плакала. Потом, понимая, что этим нанесу ему травму, вынимала их из тайников и уничтожала, постоянно опасаясь, что не все нашла и где–то остались мои признания и сожаления о вечной разлуке.

Я запрещала себе делать это. Но мне так хотелось выговориться! Так хотелось, чтобы кто–то снял с меня этот груз. И еще я хотела все время оставаться тут, с мужем, в его прекрасном мире… И вновь мною невольно изобретались способы подать ему голос из–за неизбежной черты, к которой я, по своему мнению, приближалась. В какую–то минуту возникал очередной прощальный проект, казалось, что это может быть дневник… Я туда все–все напишу о своих страданиях, а он его прочитает и тогда узнает, и поймет, и так далее. Представления о том, как это будет, на некоторое время отодвигали осуществление плана действий. Борьба с собой изнуряла меня.

Однажды я решила вновь пойти в магазин, подышать его атмосферой — не на весь день, а только чтобы развеяться, думала, что мне это поможет. Там я уселась на излюбленное место, посмотрела в окно, вспомнила, как начинала свое дело, как поднимала магазин. Даже мысленное прикосновение к той бурливой поре, исполненной надежд, ободряло душу. И тут в магазин зашел наш постоянный покупатель — молодой, довольно симпатичный мужчина: высокий, статный, аккуратный, просто, но со вкусом одетый. Словом, он воплощал в себе лучшие черты и интеллигента нашей поры, и приемлемые качества нового времени. Он редко покупал книги, но зато брал их читать, как бы во временную аренду, и что–то платил за это. Не скажу, что это были выгодные сделки, но для разнообразия мы на них шли.

— О, и вы здесь? — обрадованно отреагировал он, увидев меня, — А почему вы такая печальная? — и с этими словами подошел к моему столу, слегка наклонился, выявляя нелживую учтивость. — Я вас давно не видел. Где вы пропадаете?

Он ничего не путал, сейчас шло лето 2001 года, а ровно с середины ноября предыдущего года я перестала бывать в магазине.

— Нигде, — сказала я. — Сижу дома.

— Почему?

— Решила сменить образ жизни. Скучно мне тут.

Отец болел долго: впервые болезнь дала о себе знать на Рождество 1999 года, а увела его от людей 19 января 2001 года, на Крещение. Все папины даты вообще наполнены скрытым значением, словно мистикой, потому что главные события его жизни происходили в дни Великих православных праздников. Например, он родился на Илью. Я часто думала над этим и говорила с людьми. Не удивительно, что постоянные покупатели и посетители знали о папиной болезни и смерти. Знал и этот мужчина, чаще других заходивший к нам. Поэтому я его вежливое внимание восприняла как выявление соболезнования мне.

— И чем вы дома занимаетесь? — продолжал он интересоваться, явно плохо представляя сочетание меня и затворничества. Я вздохнула и, наверное, столь красноречиво посмотрела на него, что он все понял. — Вас что–то угнетает?

— Да, болею я.

Он перемялся с ноги на ногу, с неуверенностью оглянулся на стоящую сзади Веру, на моего мужа Юрия Семеновича и тихо сказал:

— А ведь я врач, хирург. Могу чем–то помочь?