Но я немного увлеклась эмоциями. Так вот в этот многотрудный период судьба послала тете Наде самое жестокое искушение из всех возможных: искушение любовью. И она увидела в этом свет. И выход из рабства. Да, юная девушка, закрепощенная и измученная чужим ребенком, отрезанная от мира, повязанная непосильными для нее обязанностями, стала для искушения легкой добычей. Она потянулась навстречу живым токам природы, ее разнообразию, вере, что ее любят, возможности кого–то ждать и на что–то надеяться, своему регламенту и распорядку, своей радости. Она нашла путь, как можно было отойти от гибельного прозябания ради других, от монотонного, тупого и скучного услужения родственникам и вкусить собственной судьбы и внимания к себе.

Не знаю, где случилась эта роковая встреча, ведь в селе люди изначально знали друг друга. Но, видимо, произошло что–то особенное, и Надя влюбилась в Григория Кобзаря, да при этом не как фифочка, а сильно и самоотверженно — как в единственную надежду. Парень этот тогда уже работал, правда, не у нас в селе, а в Запорожье. Где, кем — не скажу. На выходные он приезжал к бабушке, у которой вырос и где еще оставался его младший брат Юрий — известный хулиган. Вот ради него Григорий и приезжал — чтобы вовремя приструнить, если понадобиться, и не позволить Юркиной жизни пойти под откос. Да только не получилось у Григория ничего, он сам все испортил и себе, и брату, и многим другим людям. Эх, молодость, слепое, безмозглое, неразумное время…

Иногда, прибегая к своей юной тетечке по утрам, я заставала у нее Григория. Он располагался тут, как у себя дома, а к своей бабушке и брату лишь наведывался. В дни его приездов тетя Надя расцветала, начинала улыбаться, и тогда на ее щеках появлялся более густой румянец. В выходные дни у них в доме поселялся праздник: пахло пирогами, а в комнате неслышно крутился патефон, и тихо звучали танго. Я хватала Колю и убегала с ним на целый день, чтобы дать возможность влюбленным дольше оставаться наедине.

А потом все изменилось — Григорий перестал приезжать к тете Наде. И свет для нее померк.

Сейчас я часто думаю вот над чем. Все знают, что человек состоит из души и тела. Так почему за убийство тела предусмотрено наказание, а убийство души преступникам сходит с рук? Разве в Библии не сказано, что Бог сотворил человека по своему образу и подобию? Значит, обе человеческие ипостаси равны и носят сакральный характер, обе одинаково ценны и важны, и без любой из них человек одинаково жить не в состоянии. Более того, душа — это вечная ипостась человека, не временная, как тело. Выходит, за ее убийство надо строже спрашивать и сильнее наказывать. Почему этого не понимают другие?

Надина душа погибла, и девушка не смогла без нее жить. Не было у нее такой возможности.

Стояло приятное нежаркое лето, пятнадцатое для Нади. Я бесцельно бегала по двору, потому что была дома одна. Точно не скажу, где находились остальные, ибо не помню, в каком году это произошло.

Во двор зашла тетя Надя, неся на руках Колю. Она сжимала в кулачке авоську с небольшими свертками, и по всему получалось, что куда–то направлялась. Может, идет к бабушке Шуре на полевой стан, — подумала я. Тогда тетя Надя должна была пройти через нашу усадьбу и идти дальше в поля. Но какая надобность могла заставить ее бросить дом и спешить к своей маме, которая и так скоро придет домой? Что могло случиться? Неужели произошло что–то неприятное, непоправимое? Я присмотрелась к тете Наде и отметила, что вид она имела обыкновенный, не встревоженный — была, по своему обыкновению, серьезна и сосредоточенна, неулыбчива, ответственна, настроения ровного и спокойного. Одно с другим не стыковалось. Но что я могла увидеть и понять? Мне в любом случае тогда еще не исполнилось и 10-ти лет, в чем я сильно сомневаюсь, подозревая, что все случилось двумя или тремя годами раньше.

— Чем ты занята? — между тем спросила тетя Надя.

Анализируя те события теперь, я понимаю, что она знала о том, что я дома была одна. Ведь она не спросила ни о сестре, ни о родителях. Ах, не помню, когда это было…

— Ничем, — сказала я и начала прикидывать, а не пойти ли и мне вместе с нею к бабушке Шуре, хоть это и весьма далеко — километров пять, не меньше. Дома одной было скучно. Да и тете помогу таскать карапуза.

— Тогда пошли в хату, — предложила тетя Надя, и мы зашли в хату, остановились в кухне. — Ты можешь побыть с Колей?

— Могу. А что случилось? — я еще больше утвердилась в мысли, что тетя Надя идет повидаться с бабушкой Шурой. Тогда все логично: ей, конечно, лучше идти налегке, а не с Колей на руках. Но это также говорит о том, что все–таки что–то случилось, и тетя Надя не может дожидаться прихода своей мамы домой. Правда бабушка Шура, случалось, на работе и ночевала, особенно в страду. Но все же дождаться ее можно было. — Может, еще чем–то помочь?

— Нет, спасибо. Мне надо ненадолго отлучиться.

— Хорошо, я побуду с Колей.

— Если он начнет капризничать, значит, проголодался. Вот я принесла молоко и булочку. Нальешь молока в тарелку, покрошишь туда булочку, подождешь, пока она размокнет, и этим покормишь его. Поняла? — тетя Надя вынула из авоськи бутылочку с молоком, булку. Она даже тарелочку и ложечку свою принесла, и я опять это с удивлением отметила.

— Поняла.

— Ну, не грусти, — она наклонилась и поцеловала меня в щеку, что я расценила как выявление благодарности за согласие понянчиться с Колей. — Расти здоровой.

Эти ли ее слова были последними? Или она еще что–то говорила? Так давно это было, что память меня подводит.

Время, проведенное с малышом, истекло незаметно. Знаю, что я кормила его, как наказывала тетя Надя, просто вижу и сейчас, где и как сидела за столом, ложкой вылавливала из молока кусочки размягченной булочки и давала Коле, а он послушно ел, не плакал, не хныкал. Он вообще со мной гулял хорошо. Почему это запомнилось? Потому что в то время изделия из белой муки были еще в диковинку. Я лично сдобную булку видела впервые и удивлялась, как сильно она раскисает в жидкости.

За Колей долго никто не приходил. А под вечер стало известно, что тетя Надя ушла из жизни по собственному побуждению.

Ее нашла бабушка Шура, прибежавшая домой по тревожному зову сердца в самое жаркое послеобеденное время. Сразу же за этим, как только в ее хате собрались люди и можно было отлучиться, она прибежала к нам, чтобы забрать внука и расспросить меня о последних минутах жизни тети Нади. По всему выходило, что после встречи со мной живой ее уже не видели.

— Мне удалось накануне ночью немного поспать, — плача, рассказывала бабушка Шура. — И приснился сон, плохой, к несчастью. Я проснулась, и заснуть уже не смогла. А днем все выбирала время, чтобы примчаться домой. И вот прибежала. Открыла дверь — вижу, в хате темно, окна занавешены, и тихо. Ну, думаю, от солнца закрыла, положила Колю спать и сама задремала. Захожу дальше — и там темно. Иду в свою спаленку, где у нас Коля спал, — там окна на север выходят и солнца не бывает, но там тоже было темно. Это мне показалось подозрительным, я вся прямо задрожала и быстро шагнула к окну, чтобы сдернуть занавеску. И с разбегу наткнулась на нее. Она зашаталась на веревке… Я все поняла.

Помню прощание с тетей Надей, такой юной и красивой, спящей вечным сном в наряде невесты. Вокруг нее продолжалось лето, стоял запах сухих трав, церковных васильков…

Идя в школу или со школы, я всегда боялась проходить мимо хаты, где более века жили мои предки. Мне мерещился образ тети Нади. Днем еще ничего, я проходила мимо хоть и с дрожью в коленках, но внешне спокойно. А в темное время пробегала переулок бегом с бьющимся от страха сердцем.

Недавно я ее вспоминала в одном разговоре, и моя собеседница выразила уверенность, что, мол, твоя тетя Надя понесла от Григория, а он жениться не захотел. Это, дескать, и стало поводом к самоубийству. Но только это неправда. Во–первых, было вскрытие, которое ничего подобного не показало. А во–вторых, скорее наоборот, Надя смирилась бы с долей иметь ребенка от любимого человека. Зачем ей было уходить из жизни? Позора она не боялась, ибо открыто принимала Григория у себя, и ее за это никто не осуждал — слишком чистой и неподдельной была ее любовь к нему. Внебрачный ребенок тоже их с бабушкой Шурой не испугал бы, ведь один уже был в доме. Это не стало бы ни сенсацией, ни непосильным крестом для них. Материально тогда поднять ребенка тоже было просто — после войны по всей стране полным–полно оставалось вдов с тремя–четырьмя детьми, и все выжили. Тем более что труда тетя Надя не боялась.