— Ты как раз вовремя, Николязд, — не отводя глаз от Тюрка, прохрипела хозяйка. — Там сейчас прочтут одну поэмку, а потом я станцую для моих гостей стихи Бальмонта. Босиком.

Она еще раз пронзила Тюрка убийственным взглядом и исчезла за бархатными занавесками в соседнюю комнату. Коля, будто ничего странного и не случилось, начал рассказывать. Оказалось, на вечерах у Афины Аполлоновны были приняты литературные чтения, художественные пантомимы и разного рода театральные импровизации. Когда компаньоны вошли в шумную, задымленную табаком гостиную, полную людей всевозможного толка, как раз один из присутствующих и готовился к чему-то этакому. Поэт, здоровенный детина, стоял на импровизированной сцене и, закрыв глаза, молитвенно сложив гигантские ручищи борца, концентрировался изо всех сил.

— Василиск Гнедов, — шепотом сообщил Коля друзьям имя Самсона. Все затихли. Именно этого и ожидал от публики декламатор. Он вскинул голову, поросшую буйными волосами, плавно переходящими в густую нечесаную бороду.

— Поэма Конца! — провозгласил он неожиданно тонким и писклявым голоском.

Не успел Грушевский прийти в себя от необыкновенного контраста, который составляли гренадерский рост, дикий вид, устрашающее имя и столь неподходящий тембр, как поэт в полнейшей уже тишине резко выкинул вперед в крючкообразном жесте руку и остановил ее другой рукой в районе локтя. Получившаяся фигура имела вполне определенное название, непроизносимое в приличном обществе. Челюсть Максима Максимовича отвисла, он стал озираться, но никто, кроме него, не был оскорблен увиденным, хотя в гостиной присутствовали дамы. Закрыв рот, Грушевский гневно пошевелил усами.

Через минуту уважительного молчания окружающие заговорили, раздались жидкие аплодисменты. Поэт, оскорбленный скромным эффектом, произведенным его творением, насупился и устремился к столику, на котором стояли графины, бокалы и бутылки из винных погребов братьев Елисеевых.

— На самом деле, — проговорил человек с лестницы, давеча пикировавшийся с Колей (он зашел в квартиру сразу вслед за ними), — сталкиваясь с разными кругами богемы, талантливых и тонких людей встречаешь больше всего среди ее подонков. Вы это вскоре поймете. Но вот и сама, смотрите, внимайте…

И странный гость в благоговении замолчал. Дальше перед глазами ошеломленного Грушевского развернулось представление, увидеть которое он не рассчитывал ни на этом свете, ни на том. В полной темноте (одновременно погасили все свечи и прикрутили фитили газовых ламп) послышался нежный перезвон колокольчиков. Серебряный звон постепенно нарастал, прибавили свет. В сумерках темные тени сгустились в необыкновенную тонкую и гибкую фигуру почти полностью обнаженной Афины Аполлоновны. Создавалось ощущение, будто из темных углов, из-за тяжелого бархата портьер, сразу отовсюду материализовалась тень не живого человека, но какого-то потустороннего существа. Серебристым призрак казался не только потому, что каждое движение сопровождалось звоном колокольчиков и браслетов на руках и ногах. Призрак был окутан блестками, словно туманом, словно серебряными струями дождя с вкраплениями алмазного, почти нестерпимого в этом освещении блеска. Перезвон складывался во вполне отчетливую, но незнакомую, будто из чужого мира, песню. И вот уже к серебряной песне присоединился хриплый, какой-то замогильный, с инфернальным оттенком, голос Афины, которая читала известные всем стихи. Глаза Афины темными агатами сияли на бледном лице, прикрытом чадрой из прозрачной вуали. Из-за того что не было видно, как шевелятся ее невыносимо красные губы, как открывается ее большой рот, становилось даже жутко, голос звучал как бы отовсюду разом.

Это закончилось быстро, хотя и продолжалось, по ощущениям изнемогшего от какого-то непонятного удушья и стеснения в груди Грушевского, целую вечность. Но вот после особенно надрывного вскрика, похожего на стон раненого животного, она замерла, резко включили весь свет и гости… не увидели ничего. При свете чудесным образом фигура женщины исчезла, словно она и впрямь была не человеком из плоти и крови, а бесплотной невесомой тенью. Это было тем удивительней, что никто при этом не услышал ни единого предательского позвякивания браслетов и колокольчиков.

— О, я вижу своего товарища, Володю Перельцвейга, — буднично заговорил Коля, вызволяя Максима Максимовича из омута полуобморочного состояния. — Я оставлю вас, мне надо с ним договориться о спектакле по моей пьесе…

Грушевский на деревянных ногах кое-как добрел до заветного столика, от которого так и не отходил Василиск Гнедов. Поэт, оценив прискорбное состояние Грушевского, кивнул и плеснул в бокал из нескольких графинов, бросил туда лимон, лед и подал в дрожавшие руки Максима Максимовича.

— Пойдемте, — нашел едва опомнившегося Грушевского Тюрк. — Она пока танцевала, положила мне в карман записку, где ее найти.

— Вы ведь стояли подле меня, — поперхнулся Грушевский остатками огненного коктейля Гнедова. — Как она могла сделать это незаметно?!

— Почерк человека, который может воспользоваться ядом из тайника в кинжале, — не сочтя нужным ответить, проговорил Тюрк.

— Вы пришли… хотя и не один, — лениво-разочарованно просипела Афина Аполлоновна, когда в комнату, указанную в записке, вошли наши компаньоны.

— У нас есть к вам несколько вопросов, — озадаченно поморгав, ляпнул Тюрк.

— Вам ведь известно о трагедии с княжной Саломеей? — пришел на выручку Грушевский.

— Счастливица, — загадочно проговорила Афина. — Но я лично предпочитаю еще немного побыть несчастной.

— Всем известно, что вы никогда не были с ней в приятельских отношениях. Может, даже настолько, чтобы оказать ей помощь в обретении такого счастья?

— Мне с ней нечего делить. И некого, — плотоядно улыбнулись кроваво-красные губы. — Кто-то о любви читает, кто-то ей предается.

Афина Аполлоновна стояла у камина, опершись одним локтем о каминную полку. На ней был тот же странный наряд, в котором они застали ее за составлением мозаики из шляп. Вокруг ее шеи лежал странный плоеный воротник, как на портретах испанских герцогинь. Маленькая головка с черной короткой прической, словно отлитой из смолы, покоилась на воротнике, как невиданный плод на кружевной тарелке. Дальше струилось невероятное нечто, глубокого, черно-синего цвета, с навешенными нитками бус, опускавшимися до пола. На длинной толстой цепочке висел крупный берилл. Из широченных рукавов, похожих на крылья летучей мыши, выглядывали маленькими бледными хищниками ее костистые ручки, унизанные массивными перстнями парижского ювелира Лалика. На мертвецки выбеленном лице без единой естественной краски горели неистовым огнем драматично подведенные черным глаза. Она держалась чертовски гордо, по-королевски, хотя выглядела как дешевый черный пьеро на жалком венецианском балу последнего сорта.

— Я слышал, вы записываете имена всех своих любовников, не позволите ли взглянуть? — На Тюрка положительно не действовало инфернальное обаяние хозяйки, и он упорно гнул свое с прямолинейностью и простотой, присущими только сумасшедшим и Тюрку.

— Наслушались россказней, — разразилась сухим каркающим смехом чаровница. — Их там не тысячи записаны, и даже не сотни.

Афина Аполлоновна повернулась к полке и выудила из объемистой сумки, лежавшей на ней, необычный предмет. Это была тетрадь в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом на обложке «Адамовой головой». Плавно двигаясь своей бесшумной походкой, она подплыла к Ивану Карловичу и осторожно вложила в его руки тетрадь.

— Это моя душа, она переплетена в человеческую кожу.

Мороз пошел по спине Грушевского, он мог поверить уже чему угодно, даже такому отвратительному заявлению. Однако Тюрк, начисто лишенный воображения, открыл тетрадь на последней странице, как ни в чем не бывало, и начал читать:

— Чижик, Манжетка, Полтинник, Шпингалет, Орхидея, Типограф, Иней… Ннн… Нечаянно?

— Минутная слабость, — улыбнувшись, пояснила Афина, словно оправдывалась в том, что уронила платок.