Еще задолго до того, как процессия прошла скорбный путь по мосту, всем стало понятно, что что-то пойдет не так. У дверей домика стоял солдат с оружием на изготовку. Не то чтобы зрелище он представлял устрашающее. Куда там «золоторотцу», снятому, может, с поста у полосатой будки при каком-то памятнике в столице, в своем полинялом, некогда красном с золотыми галунами мундире. Росту он был высокого, местные низкорослые мужички-чухонцы смотрели с невольным уважением на старика-гренадера, но и ружьишко слабое, и рвение не особенное. Было больше похоже, что службу свою он принимает за курорт. И то — лето, озеро, птички поют, рыбки плещутся. Ну и что, что к мертвецу приставили. А кто ж все остальные были, чугунные? Те же самые мертвецы, звания только что повыше, императоры всякие да фельдмаршалы…

Навстречу процессии из избушки вышел городского вида молодой человек, с уверенным взглядом большого чиновника. Оглядев процессию, которая выглядела довольно жалко по сравнению со столичным блеском чиновника, он вежливо обратился к Домне Карповне, обнаруживая неплохую осведомленность о местных жителях и воспитание.

— По просьбе архимандрита и противу вольнодумных собраний, предавать земле почившего мещанина Тимофея Дмитриевича Ложкина запрещено впредь до указа соответствующих инстанций. Домна Карповна, позвольте представиться. Я, чиновник по особым поручениям Владимир Дмитриевич Призоров, к вашим услугам. По телеграмме его высокопреподобия прибыл из Петербурга для расследования… последних происшествий. Не соблаговолите ли проводить меня в усадьбу?

— Мельхиседек… — протяжно выдохнула Домна Карповна.

Этот злонамеренный архимандрит давно уже возмущался тем, что какому-то монаху больше почета, чем ему, так хорошо призревающему паству, так высоко оцененному начальством. Особенно его возмущало отношение к Ложкину Домны Карповны, которая хоть сама денег и не имела, но распоряжалась значительными средствами от имени и по поручению Зимородова. И вот сейчас, когда ненавистный и неудобный во всех отношениях (что это за средневековье такое, в конце-то концов?!) Ложкин почил, появился главный козырь в давнишнем неразрешимом споре между архимандритом и непокорной прихожанкой — нетленность усопшего.

— Хочет доказать, ирод, что старец не святой, — тихо проговорила она, не отрывая глаз от закрытых окон избушки. Специально закупорили, чтобы тлетворный дух поскорее объял старца. Она лишь смиренно попросила чиновника: — Позвольте иеромонахам начать евангелие над усопшим читать.

— Не по чину, — развел руками Призоров. Очень все это было неприятно. Глупо и даже как-то смешно. Но у архимандрита связи, ничего уж тут не попишешь, вот и приходится заниматься таким делом. — Довольно будет и псалтири.

Оставив Алену с псалтирью над гробом с новопреставленным, народ повернул обратно. Шли молча, не решаясь при чиновнике даже перекреститься. В Голубой гостиной, сразу за главной лестницей, самой роскошной по убранству комнате, собралось небольшое общество всех, кто остался в Свиблово после несостоявшегося венчания. Князь тревожно шуршал «Ведомостями». Княгиня, выпрямившись, сидела на диване. Если в точности не знать обстоятельств, то можно было подумать, что это обычные люди приятно проводят время в загородном доме друзей. Все-таки удивительно, какие преимущества дает воспитание и порода, подумалось Грушевскому. Такое присутствие духа при таких обстоятельствах!.. Если не замечать, как взгляд княгини время от времени застывает на предметах, будто вопрошая, касался ли их взгляд той, другой, то посторонний и вовсе ничего не заподозрит.

Представив Призорова, Домна Карповна требовательно уставилась на брата. Грушевский воспользовался возможностью разглядеть Зимородова. Вблизи он производил такое же сильное впечатление, как тогда, когда мощным крейсером пробирался сквозь враждебную толпу любопытствующих у церкви.

Купец был осанист, щегольски и комфортно одет, смотрел барином. Широкое скуластое лицо принадлежало человеку светскому, образованному и уверенному в себе. Быстро взглянув на гостей, он в один момент «просчитал» их всех. У Грушевского не осталось никаких сомнений, что Зимородов досконально разгадал и его самого, и Тюрка. Призоров неуютно передернул плечами и невольно выпрямил спину, как при начальстве. Такую свободу с чиновниками дает только долгая привычка к огромным деньгам и опыт саморазрушения. Следы некоего бунта против мира оставили на этом примечательном лице свои глубокие отметины, как кислота вытравляет даже и самую скалистую породу, самый гранитный камень. Он сидел в кресле у окна и, закинув ногу на ногу, скучливо качал ботинком. На столике под его рукой стоял графин с коньяком и бокал. Сложно было понять по нему, насколько он был пьян. Рука его не дрожала, когда он наливал себе в очередной раз. Но то, что этот человек был не в себе, стало понятно тотчас же, как только Грушевский заглянул в его ясные серые, как и у Домны, глаза.

— Ну что, стало быть, преставился старец? — завязал беседу с Призоровым Зимородов. — И как, много народу?

— Как раз во избежание неподобающего волнения и, так сказать, нетерпеливого ожидания, по особливой просьбе его высокопреподобия я и прибыл из Санкт-Петербурга. Эээ… а также для исполнения других формальностей.

Княгиня грозно вскинула голову и пронзила струхнувшего чиновника огненным взором. Князь оставил газету и подошел к жене, словно страж, охраняющий от нескромного слова или дурного запаха.

— Хотите об этом? — на секунду опасно задумался Зимородов. — Ну что ж, можно и так. Что изволите спрашивать? Не стесняйтесь, здесь все свои. Вот это вот, прошу любить и жаловать, родители невесты, назовем их так. Я, как изволите заметить, жених. А где же невеста, спросите вы? Вот с этим проблема. Проблема…

— Господин Зимородов! — Князь, вспыхнув, выпрямился. — Если наше присутствие в этом доме для кого-то представляет затруднения, то…

— Бросьте, князь, бросьте, — лениво махнул рукой Зимородов. — И простите меня, если вам это нужно. Виноват. Разумеется, вы вольны оставаться в доме, откуда исчезла ваша дочь. И я действительно в некотором роде в ответе за весь этот кордебалет.

— Друг мой, я дурно себя чувствую, — тихо пролепетала княгиня, хватаясь за руку мужа. — Проводите меня к детям.

— Еще раз прошу прощения, — встал и поклонился даме Зимородов.

Грушевский, заметив болезненную бледность женщины, тоже встал и, взяв ее за ледяную руку, послушал пульс. Кивнув озабоченному мужу, он вдвоем с князем под руки вывел княгиню, оставив роскошный зал в мертвой тишине. О том, что произошло в комнате после ухода княжеской четы, Грушевскому в самых скупых выражениях поведал Тюрк. Он же сам, вернувшись, застал настоящую бурю.

— Ну, что ж, страдание — тоже занятие в некотором роде! — кричал с издевкой Зимородов.

— Гордыня — грех, — сквозь губы говорила Домна, непримиримо сложив руки на груди.

— Гордыня — грех, но без гордости нет человека. Трудно возлюбить ближнего, как самого себя, приглядевшись к этому ближнему. Да и как решить, кто нам ближний, а кто дальний? — юродствовал Зимородов. Видно было, что дергать тигра за усы привычное для него занятие. — Как понять, что значит возлюби? Когда слово «любовь» затерли бланковые и билетные[5] офелии. Что значит как самого себя, если всякий червь навозный себя просто обожает?

«Вот те раз!» — так и поперхнулся Грушевский новой стороной, с которой открылся ему почетный член Московского совета детских приютов. Что бы на такую философию сказали Ее Императорское Высочество великая княгиня Елизавета Федоровна или принц Ольденбургский?

— От лукавого говоришь. Изыди, сатана! — гневно воскликнула Домна Карповна.

— О, пошла-поехала сестрица клеймить. Это она оттого злая, — обратился он к вошедшему Грушевскому, — что старец ее, говорят, начал попахивать. Да не розами и миром, как она надеялась.