— Так все и было с горничной, — кивнул Грушевский. — Можно было ее спасти, принять меры, если бы я вовремя…

— Нет и нет! — веско заверил друга Копейкин. — Это не удалось и англичанам. Любопытно еще и то, что заразиться от жертвы невозможно. То есть в Египте проклятье настигало только одну жертву, милуя окружающих, не спускавшихся в гробницу. Ну, или не примеривших венца, как в нашем случае.

Тут в кабинет постучали, и вошла сестра, которая когда-то принесла Грушевскому судьбоносное письмо фрейлины, благодаря чему вихрь удивительных приключений закружил Максима Максимовича. И хотя все в ней, от белоснежного платка до парусиновых бесшумных туфель, было так же накрахмалено и обесцвечено, вид она в этот раз имела совсем другой. Налет странного восторга превратил ее из бесцветной моли в живого человека. Она, едва сдерживая волнение, сообщила, что привезли знаменитого пациента с пулевым ранением в живот:

— Господин Животов в очень плохом состоянии, мы подготовили операционную, ассистенты в сборе.

«Наверное, увлекается бульварными романами», — догадался Грушевский по ее дрожащему от волнения голосу и намеку на румянец на вялых щеках.

Услышав фамилию, Грушевский вскочил одновременно с профессором.

— Вася, могу я составить тебе компанию, он старый мой знакомый?..

— Добро пожаловать! Господин Тюрк, вы не против воспользоваться моим гостеприимством и подождать нас здесь?

— Идите, — дал высочайшее позволение спокойный Иван Карлович, словно он просто спасовал в ставке, которую приняли его собеседники где-нибудь в солидном клубе на Английской набережной.

Выйдя из операционной через полтора часа, Грушевский с профессором вернулись к Тюрку.

— Вася, ты виртуоз, — громко восхищался Грушевский. — Какая точность движений, быстрота реакции, у кого другого пациент уже три раза помер бы! Тебе кафедру в Цюрихе или Эдинбурге с соответствующим окладом должны на блюдечке преподнести. А ты здесь, в Мариинской, ремонтом занимаешься, как приказчик какой, стыдно!

— И кто бы говорил! — отмахнулся от восторгов друга профессор. — А больничка моя много больше пользы приносит, чем любая кафедра в мире. Спасибо тебе, кстати, за фрейлину. Я с такими щедрыми патронами теперь запросто новый корпус отгрохаю, по последнему слову медицинской науки. Из Цюриха учиться будут приезжать!

— Видали, Иван Карлович, — обратился к Тюрку Максим Максимович. — Это все ваши цветы работают!

— Вы хотите сказать, ваши, — флегматично поправил его педант.

— Ну, не скромничайте, навестим-ка лучше нашего пациента. Он оказался очень даже причастен к делу. Взгляните, — и Грушевский пригласил компаньона к окну, где было больше света.

У окна он положил на ладонь Тюрка маленький металлический предмет. Это была револьверная пуля с уже хорошо знакомым клеймом — буква «К» в круге с пятью лучами.

— Похож значок, как полагаете?

— Идентичен, — кивнул Тюрк.

— Такую же точно пулю я извлек из плеча княжны, — пояснил профессору Грушевский.

— А ведь и я такую загогулину уже видел, — нахмурился профессор. — Вот только где?.. А, вспомнил! В прошлом году, зимой, террористы расстреляли в упор генерала Спиридонова.

— Спиридонов? — Грушевский сразу вспомнил фамилию, которую после свадьбы добавила к своей Ольга Николаевна. — Это не батюшка ли художника Сергея Спиридонова? Хм-хм…

— Вот уж не знаю, квартира у них на Литейном была, его прямо с порога ко мне и привезли. Только я же не Спаситель, мертвых с того света не возвращаю. Шесть пуль всадили, а хватило бы и одной. Ну и время наступило, никаких хирургов не хватит — столько развелось стрелков, столько жертв!

— Мы пойдем к Животову, он уже должен очухаться, а ты, будь добр, позвони господину Призорову. Попроси захватить из сейфа пулю для сравнения и расскажи ему о результатах вскрытия трупов, ну там, про все эти бактерии. Иван Карлович, поспешим, пока Призоров не примчался, вряд ли он позволит нам с Животовым по-приятельски перекинуться парой словечек.

Животов лежал в палате и тихо постанывал. На вид покойник был бы краше, но даже сейчас физиономия журналиста не утратила своей округлости, а острые глазки — живости и цепкости взгляда. Палату пронизывали лучи солнца, они настырно пробирались сквозь густые кроны лип и кленов во дворе Мариинской больницы. Светлые пятнышки весело плясали по чисто выбеленным стенам и сверкали на вычищенных металлических перилах и набалдашниках кровати. Пара литографий с видами на Дворцовую площадь и Казанский собор скрашивали неизбежно скудный больничный «уют».

— Максим Максимович, — слабо воскликнул он, как только понял, кто вошел в его палату. — Благодарите от меня вашего товарища, очаровательная сестра сказала, что, не будь профессора Копейкина, не писать мне больше никаких репортажей, кроме весточек с того света. Увы мне, такие страдания…

— Ну, будет, будет, — пожурил Грушевский репортера. — Вы еще успеете надоесть нам и на этом свете. Будете как огурчик через недельку. Съездите на воды, подлечитесь и снова к нам, в Петербург, под шальные пули. Кто это вас так, не скажете?

— Максим Максимович, вот не ожидал, верите? Я в трущобах на воровской малине себя безопасней чувствовал. Только раз и довелось моим любимым кастетом воспользоваться, а револьвера я и не брал с собой. А ведь опаснейшее было дело, помню, издатель мне уж и место приглядел на кладбище, и премию выписал, лишь бы я передумал писать в «Профилях» о преступниках. Шесть дней как у Христа за пазухой провел. А ванькой[8] шесть дней катался? Ночью, по злачным адресам, уж чего-чего не понавидался, а как с гуся вода, ни синяка, ни царапинки!

— Так вы, значит, по служебной надобности? — уточнил Грушевский.

— Шесть дней среди сынов революции, — горделиво кивнул Животов. — Вернее, пять. Сволочи, шваль, никакого понятия о чести! Деньги взяли, информацию из меня выдоили, а в обмен нате вам, Арсентий Петрович, пульку в живот!

— Так вы, значит, с террористами близкую дружбу завели, ну-ну.

— Какая дружба! Я их только по кличкам и знаю. Хмурый, Бабушка…

— Вы не в курсе, зачем это приспичило Хмурому ко мне в гости наведываться? — неласково спросил Грушевский.

— Хмурому?

— Ну, этому вашему товарищу, с виду железнодорожному рабочему, с которым вы говорили на станции в Свиблово?

— Да какой он рабочий! — раздраженно поморщился журналист. — Он самый настоящий бандит. Это он же в меня и стрелял. Вот зачем он к вам ходил, убейте, не пойму. Здесь вообще ребус. Зачем им княжна понадобилась? Это же не полковник охранки и не генерал-губернатор! Когда у них идет такая серьезная охота…

— На кого охота? — ухватился за слово Грушевский.

— Они предателя сейчас ищут. Украл у них один провокатор кассу. Видать, большие деньги, раз так всполошились. Да предатель этот, вор, с деньгами-то и залег на дно. А скорее всего, сбежал куда подальше. По моему разумению, так и за границу. Но от меня они все это скрывали. Тогда я решил проследить за Хмурым. Дошел с ним до дома одного, здесь недалеко, флигель во дворе. Но заметил меня, гадина, и, как он за угол завернул, я уж не сдержался, ну за ним. А он там стоит, браунинг на меня наставил, улыбается. Любопытство, говорит, большой порок. Не хотели вас решать, за полезность, но сами напросились, так получите-распишитесь. И выстрелил. Уж не знаю, как сподобился я с пулей в животе на месте не помереть. Там меня дворник подобрал, на битюге сюда доставили.

Грушевский переглянулся с Тюрком. Уж им-то известно зачем. Затем, что Зиновий, главарь или даже предводитель «Карателей», имел виды на княжну Саломею Ангелашвили. Но заметив цепкий взгляд Животова, заинтересованно замолчавшего, Грушевский откашлялся и встал.

— Говорите, значит, вас где-то недалеко накормили свинцовыми конфетами?

— Калашниковская набережная, рядом с конторой ломового извоза Ф. Брока. На ломовике меня и довезли, а то бы того…