— Спасибо вам, Домна Карповна, — опомнившись, поспешил Максим Максимович поблагодарить купчиху. Та стояла в дверях избушки с просветленным благочестивым лицом.

— Ступайте, отдохните, — поклонилась она в ответ. — Венчание назначено на два часа, так уж, ежели за вами не пришлют, ступайте сами. Церковь за усадьбой, там увидите.

Распрощавшись с любезной купчихой, гости пошли к мостику.

— Удивительный народ русский, — рассуждал вслух Грушевский. — Такая широкая душа и искренняя вера, при таких диких нравах…

Оглянувшись, он увидел, что Тюрк встал как вкопанный посреди моста и не двигается с места. Иван Карлович не отрываясь смотрел на карман сюртука, в который Грушевский машинально положил записку. Наконец сообразив, в чем причина упрямства его подопечного, Грушевский тяжело вздохнул и сунул клочок бумаги в цепкие руки Тюрка. Тот принялся читать записку тут же, прямо на мостках. Грушевский стоял и наслаждался воздухом, плеском озерной воды и живописными берегами. Самому ему, после беглого осмотра, ничто в записке примечательным не показалось. Это были какие-то детские каракули, написанные очень ясным, четким почерком, будто ребенком, учившимся писать. Слова русские, греческие, латинские, написанные с грамматическими ошибками, да еще и кириллицей, в общем, представляли собой сущую белиберду.

«Пришли гуляти на свадебке, а будете искати беса. Цорная роза не спасет, а альпа (Белая, что ли? — предположил Грушевский, читая записку в первый раз) риза у ереси не уводит. Будьте мудры яко ехидны, и цели яко колюмпы (голуби?), и нетленен яко арпорс (если б вместо п, то это деревья) кипариси и кедри. Начало графинюшке, а венец княгинюшке. Тысяча девятьсот шестого года мензис (месяц) Иунию XIII студент холодных вод. Да не искусит вас Андриян, да не убоится Петр, да не спасет вас Марья».

Перекусив вареными яйцами и свежей сметаной, еще не успевшей согреться в горшочке, обернутом листьями лопуха, Грушевский как раз вышел на маленькую уютную терраску под гнутой китайской крышей, когда прибежал из усадьбы посланный за ними босой мальчик в рубашонке и плисовых штанах.

Тюрк, все это время просидевший как зачарованный над бумажкой с «пророчеством», без разговоров встал и вышел вслед за мальчиком. Он сказал, между прочим, фразу, чрезвычайно озадачившую Максима Максимовича.

— Свадьбы не будет.

Что он имел в виду, допытывался всю дорогу Грушевский, однако безрезультатно. Гости познатней и понарядней съезжались в каретах и открытых экипажах. У церкви уже собралась значительная толпа, состоявшая не только из местных жителей, но также из большого количества приезжих городского вида. Несколько журналистов с громоздкими камерами ждали на изготовке. Судя по всеобщему возбуждению, толпа начала собираться еще задолго до назначенного часа венчания. Обыватели много говорили о баснословном богатстве Зимородова, о чудесах парка и усадьбы, об обещанном вечером фейерверке и приглашенном из города духовом оркестре для увеселения публики. Ясный день, колокольный звон и всеобщее возбуждение невольно подстегивали воображение — ожидали чего-то уж совсем несусветно грандиозного.

Наконец, в ландо на резиновых рессорах подкатил жених. Под шепот и восклицания толпы он прошел к церкви и скрылся на время в алтаре. Впечатление Зимородов производил яркое. Это был высокий, физически сильный человек с русой бородкой и уложенной куафюрой. Его не лишенное приятности лицо и статная фигура навевали мысли о былинных русских богатырях. Черный фрак с белоснежной астрой в петлице смотрелся на нем несколько чужеродно, хотя и сидел как влитой на мощных плечах. В целом это был очень крупный, типично русский, по-своему красивый, но несколько хмурый человек. По его скуластому лицу крупной лепки все время пробегали следы сильных переживаний, как по земле — тени облаков.

Заметив среди моря людских голов знакомую студенческую фуражку, Грушевский окрикнул Колю.

— Ага, прибыл, — кивнул на храмовые врата юноша. — Эх, ничего не скажешь, хорош!

— Действительно, фигура примечательная, — согласился Грушевский. — Однако не слишком ли задержалась невеста?

— А вы не слыхали? Так здесь уже все об этом болтают. Говорят, невеста-то сбежала!

— Княжна Ангелова? — не поверил своим ушам Максим Максимович. Уж слишком это все смахивало бы на сюжет одной из тех песен, что распевали шарманщики. — Мне показалось, что она для такой эскапады слишком… благоразумна, что ли.

— Так вы ее видели? Где, там? — насторожился Коля. Почти все лепестки с несчастных тюльпанов давно облетели, и теперь в его руках остался пучок жалких стебельков и черных длинных листьев.

— Я видел только ее портрет, незаконченный.

— Верно, удачный портрет. Она действительно толковая, Саломея. Умеет слушать, независимая и остроумная. Меня всегда влекла в ней твердая самоуверенность, подлинная, а не внешняя только. А как внимательна к людям! И вовсе не считает себя красавицей, даже напротив, ругает, если кто ей такой вздор несет.

Было видно, что Коля сел на любимого конька. Эге, подумалось Грушевскому, да здесь не только детское чувство, но, может, что и посерьезнее. Глаза мальчика горели, весь он подался навстречу образу, который оживал сейчас перед его внутренним взором. В небе послышалось жужжание, многие из публики, запрокинув головы, с удивлением стали искать глазами источник странных звуков. В высоком, уже совсем бесцветном из-за начавшейся жары небе показалось странное темное пятно. Угловатая птица самолет пролетела прямехонько над церковью, помахав в знак приветствия крыльями. Кто-то, не выдержав от восторга, подбросил шапку и закричал: «Уррраа!» Коля тоже бросил картуз и, бешено махая руками, закричал вместе со всеми.

— Может, это она! Это самолет Жана Бровара, он хотел проверить свой самолет перед полетом над Эйфелевой башней, я был представлен ему в салоне княжны, в Петербурге, — улыбался во весь рот Коля. — Путешественник, предприниматель, покровитель искусств. Просвещенный человек, не то что наши сивобородые купчины! Он катал княжну на самолете, знаете, какая она смелая! Мой друг, художник Михаил Ле Дантю, написал с нее первый «Портрет женщины-авиатора». Правнук «той самой», как вы любите говорить, Камиллы Ле Дантю, которая в Сибирь за декабристом Ивашевым поехала. Вот вышел бы номер, укати ее Бровар на свою французскую виллу «Мануар де Рем»!

Н-да, вот тебе и Саломея, вот тебе и смирная[3], однако! Грушевский усмехался про себя, провожая глазами самолет.

— Так вы всерьез думаете, что она могла сбежать? Все же не верится как-то, — с сомнением проговорил Максим Максимович.

— Именно что могла! Она-то как раз и могла! Этакое мальчишество, авантюризм ей очень идет. Она, как и я, искательница приключений. Ага, видите вон того господина с усами, что выскочил из церкви? Это адвокат Гросс, тоже жертва Саломеи, то есть, я хотел сказать, ее друг и поклонник, масон и либерал. Поскакал в карете на железную дорогу, успеть к машине, чтобы перехватить, а она в самолете от них! Ух, княжна! Ух, огонь!

Только, как стало вскоре известно, вопреки радостным ожиданиям Коли, никуда княжна не сбежала. Ни на самолете, ни на поезде. Вот уже и жених вышел скорым шагом из храма и поехал в своем ландо, празднично убранном цветами, обратно в усадьбу. Потолкавшись у церкви еще около получаса, Грушевский с Тюрком решили вернуться в дом. Остальные гости из числа приглашенных в тех же каретах уехали еще раньше, сразу же вслед за женихом. Весь дом был осажден праздной публикой, слышались нескромные вопросы, «лихие» замечания. Ощущение смирения перед неминуемой катастрофой уже настолько овладело Максимом Максимовичем, что он плюнул на всех этих людей и побрел конфуцием в свою пагоду. Коля задержался вместе с остальными, твердо намереваясь выяснить, что же именно помешало венчанию и где невеста.

На тропинке, убегавшей в сторону озера, Грушевский столкнулся со старшим лакеем, тот стоял на распутье и с озабоченным видом чесал свою рыжую голову.