Когда они поднялись наверх, то первое, что их встретило, — резкий, сладковатый запах трупного разложения. Источником невыносимого смрада был мертвец, являвшийся когда-то молодым человеком с пышной шевелюрой, в одежде интеллигента, не лишенного претензии на моду. Обстановка в комнате была хоть и не шикарная, но вполне комфортная и даже дорогая. Здесь не наблюдалось того запустения, того пыльного убожества, что царило внизу. Не успели сыщики все внимательно рассмотреть, как вдруг раздался треск, грохот, а из люка снизу высунулась голова с уланскими усами в форменной фуражке городового, дальше полезли плечи с погонами из красных жгутов. Увидев компаньонов, голова вытаращила глаза и завопила басом, которому позавидовал бы певчий Казанского собора:

— А ну не шали! Брось оружие! Осади на паанель!

Позиция городового была крайне неудобная, но тем не менее он кричал все время, пока выпрастывал из люка свое большое тело, как корнишон из узкой бутылки. Позже выяснилось, что глотку драл Желтобрюхов, из бывших казаков, которого вызвал бдительный дворник, прежде чем бежать в казенку. Все-таки дворники — народ сознательный, обязанности свои понимают, подумалось еще Грушевскому.

Но возможность думать у него появилась не сразу, потому что первыми подозреваемыми в убийстве оказались Максим Максимович вместе с Тюрком. Много времени ушло на то, чтобы втолковать Желтобрюхову, что убийцами они никак не могут быть. Они впервые пришли сюда только что, а трупу уже дня два, никак не меньше. Но успокоился Желтобрюхов только тогда, когда выяснилось, что Грушевский сам служил, и совсем недалеко, в Рождественской части. Только спустя два часа, которые ушли на составление протоколов, выяснение личности, связывание с конторой Призорова, где их слова подтвердили, и разъяснения множества других недоразумений, труп убитого отправили прямиком в Мариинскую, на стол к профессору Копейкину.

Но и сам Грушевский после предварительного беглого осмотра выяснил, что молодой человек имеет один искусственный глаз и шесть огнестрельных ранений в разных частях тела. При жизни юноша отличался особым вниманием к чистоте: белоснежные манжеты и воротничок, отполированные ногти. Неуклюжий Желтобрюхов, сделав первый же шаг, произвел громкий хруст. Под гулливерской подошвой сапог остались осколки круглых очков, которые упали с убитого. Укоризненно покачав головой, Грушевский только вздохнул. Тюрк ничего и не услышал, он стоял, уставившись на шкаф с инкрустацией, по всей видимости принадлежавший убитому, уж больно он не вписывался в интерьер даже этого убежища, а тем более нижних комнат. Максим Максимович тоже присмотрелся к этому, на первый взгляд заурядному предмету мебели.

— Интересно, что он мог прятать в этом тайнике? — пробормотал Тюрк.

— Тайник? Где? — Грушевский подумал, что не туда смотрит. — Но это же простой шкаф. Может, не простой, а модный…

Максим Максимович начал открывать многочисленные дверцы и выдвигать ящики с инкрустированными панелями из полированного красного дерева. Но все они были пусты. Наверное, Грушевский не первый обыскивал шкаф, и содержимое ящиков кто-то уже выкинул на пол прямо тут же. Некоторые ящики и вовсе были вынуты из своих мест и в ярости разнесены в щепки. Сдавшись очень быстро, Максим Максимович обернулся к Тюрку. Тот еще мгновение помедитировал, затем решительно подошел, ткнул пару раз в разные панели и — voil?!

— Ничего интересного, — пожав плечами, отошел Тюрк от выскочившего после его манипуляций потайного сейфа.

Грушевский, все это время благоговейно взиравший на фокусы компаньона, очнулся и тоже подскочил к ящичку.

— Только Магараджа наподобие вас мог счесть неинтересным такую мелочь, как деньги! — возмутился через несколько секунд Максим Максимович. Время ему понадобилось, чтобы прийти в себя, потому что в своей жизни он еще не видел таких крупных сумм одновременно.

— Мать моя! — воскликнул Желтобрюхов, который, услышав про деньги, подскочил к шкафу. До этого момента он считал своим долгом стоять над трупом с саблей наголо, как во время караула, словно боялся, что находку украдут у него из-под носа. — Это ж сколько деньжищ!

— Думаю, не больше тысяч сорока, — равнодушно заметил Иван Карлович.

Так, благодаря Тюрку во флигеле нашли украденную у террористов кассу. Опечатав тайник, пересчитав сорок тысяч рублей ассигнациями и двести золотых империалов, послали Желтобрюхова привести подмогу и сообщить в контору Призорову о находках. Пока дожидались полицейских и подводу из ближайшего участка, Грушевский пристал к Тюрку:

— Как?! Ума не приложу, как вы догадались, Иван Карлович, — тряс товарища, как липку, Максим Максимович. Пришлось Тюрку открыться.

— Насколько я заметил, убитый был человеком педантичным и крайне аккуратным. Расположение рисунков на панелях ящиков было нарушено с точки зрения логики и порядка.

Грушевский попытался разглядеть хоть какой-то порядок на поверхности шкафа, но ничего не обнаружил.

— И потом длина некоторых ящиков не совпадает с глубиной шкафа, — сжалился напоследок Тюрк.

Тут и помощь из участка подоспела. Описанные по всей форме деньги отправили в контору к Призорову, а труп — в Мариинскую больницу. Предоставив Василию Михайловичу разбираться с телом, компаньоны между тем поспешили на соседнюю Моховую, где в солидном здании домовладельца Дурышкина находилась квартира пресловутой Афины. Коля их уже заждался, он в нетерпении топтался на углу, выглядывая среди редких прохожих своих знакомых.

— Наконец-то! — воскликнул он, торопливо пожимая руки Тюрку и Максиму Максимовичу. — Я уж думал, что не придете.

По широкой мраморной лестнице они поднялись во второй этаж. На площадке этажом выше, обхватив себя руками, словно удерживая от броска вниз, стоял угрюмый молодой человек с изможденным и злым лицом. Коля, разглядев его, поздоровался. В ответ он усмехнулся и лениво уронил:

— Ба, сколько фармацевтов за раз! Ты, Николя-задэ, прямо как молодой князь, вечно окружен сбродом.

— А ты, как палач, Викентий, вечно один, — не остался в долгу Коля и пригласил друзей зайти в дверь, которая не была заперта.

В уютной прихожей довольно хорошего тона сразу становилось понятно, что четверг — приемный день у хозяйки. Все вешалки, столы и стулья были завалены зонтами, тросточками, легкими пальто и фуражками гостей. Даже на голове чучела медведя с подносом для визиток сидело несколько форменных фуражек и цивильных шляп. Странная женщина совершенно необыкновенной наружности задумчиво стояла перед комодом и размышляла, глядя в зеркало перед собой. Судя по всему, она составляла из разноцветных шляп и фуражек какой-то узор на столешнице комода и затруднилась с окончательным видом композиции. Количество и цветовое разнообразие головных уборов говорило о том, что в доме находилась разношерстная толпа из студентов, гусаров, инженеров, чиновников всех полков, ведомств и рангов.

Тюрк вдруг подошел к медведю, снял с лохматой головы чучела гусарский кивер и положил на пустующее место в мозаике. Приподняв замысловато нарисованную изящную бровь, дама с интересом обратила свой колдовской взгляд на Тюрка.

— Хм. Именно такого мне и не хватало, — проговорила она необыкновенным каким-то, нездешним голосом.

— Афина Аполлоновна, — поторопился Коля. — Позвольте вам представить моих хороших знакомых. Грушевский, Тюрк.

Она не обратила никакого внимания на Колю, все так же жадно пожирая огромными темными глазами несчастного Ивана Карловича. Это было так откровенно и необычно, что Грушевский даже покраснел, за неимением таковой способности у Тюрка. Эта женщина так выглядела и так говорила, что не оставалось никаких сомнений, какого «такого» и для чего именно ей не хватало. Она требовательно протянула Тюрку необыкновенно худую, до костлявости, руку, унизанную браслетами и крикливыми перстнями. Вместо того чтобы запечатлеть на ней покорный поцелуй, Тюрк уставился на тонкую кисть и не нашел ничего лучше, чем неловко пожать бледные пальцы.