— Говорите! — приказал раненый.

— Ее отравили редким ядом, не оставив никакого шанса выжить. Случайная жертва того же самого яда скончалась в муках и страданиях на следующий день после того, как он проник в ее организм. Еще княжну пытались задушить, правда, не желая смерти, но в этом деле рассчитать силы крайне сложно. Но умерла она иначе.

— Говорите!!! — страшным голосом, тихим и мрачным, будто из могилы, снова прошептал истязуемый.

— Она утонула в озере. Зачем она туда пошла, неясно. Видимо, когда она оказалась в воде, силы ее уже были на исходе. Она все осознавала, все чувствовала, но ничего не могла сделать, чтобы защитить себя. Вода постепенно заполняла ее легкие вместо воздуха, говорят, это мучительно больно.

Зиновий, застонав, откинулся на лавку и с силой стукнулся о дерево затылком. Грушевский кинулся к нему, пытаясь удержать от конвульсий, но раненый ударил его забинтованной рукой и тут же впал в благословенное забытье от боли.

— Иван Карлович! — гневно закричал Грушевский. — Как вы можете быть столь жестоки с несчастным?! Вы изверг без капли жалости и сострадания.

— Зато теперь вы можете осмотреть его, — пожал плечами Тюрк. — А он, возможно, захочет с нами сотрудничать.

— Блестяще! — с восторгом ворвался в кабинет подслушивавший за дверью Призоров. — Наверняка он захочет отомстить.

— Не понимаю причин для такой бурной радости, — недовольно проворчал Максим Максимович, осторожно осматривая раненую руку. — Незаконно добывать улики — это почему-то плохо, а применять недостойные методы допроса — хорошо!

Но его никто не слушал. Осмотр показал, что необходима немедленная ампутация. «Немедленная!» — пригрозил Грушевский, если они не хотят отправить на тот свет единственную свою надежду на раскрытие дела. Призоров всполошился. Он и не подозревал, что ранение может быть настолько серьезным. Срочно запрягли служебную конку, единственную в каретном сарае довольно небогатой конторы. Грушевский, утомленный событиями этого бурного дня, попросил Тюрка отвезти его домой на «Серебряном призраке». Не будет же он ссориться с несчастным идиотом, из-за того что тот такой, какой он есть. В конце концов, именно из-за этой особенности Ивана Карловича Грушевского и пригласили в компаньоны к этому больному аристократу, чудаку и миллионеру. Но всю дорогу Максим Максимович горько пенял Тюрку за отсутствие душевности, элементарных понятий человечности и откровенную жестокость.

— Как вы не понимаете, — горячился раздосадованный Грушевский, — юноша только что потерял любовь всей своей жизни, проклят родными. Страдает от невыносимых болей из-за раны. В перспективе останется навеки инвалидом, если вообще выживет, а серьезность своего положения, поверьте мне, оценит любой человек, у которого началось заражение крови. А тут вы с этими ужасными подробностями и предположениями о муках, которые испытала его любимая перед смертью! Откуда у вас, кстати, столько красноречия и воображения взялось, я затрудняюсь объяснить!

— Иначе его невозможно было вынудить заговорить, склонить к сотрудничеству или просто дать согласие отвезти в больницу, — невозмутимо пояснил в ответ Иван Карлович.

— Так он и не давал!

— Он не возражал, — резонно заметил Тюрк.

— Нет, вы бесчувственный чурбан, а не идиот, уж простите меня за вольность интерпретации вашего диагноза! Если бы кто-нибудь рассказал мне про страдания моей милой Пульхерии Ивановны!..

— Вы уверены, что она не страдала?

— Да… что… — оторопел Максим Максимович, жестоко пораженный в самое сердце. — Что вы себе позволяете?!

— Просто о том, что чувствует человек, может знать только он сам. Вы можете быть уверены только в том, что чувствовали вы по отношению к вашей супруге. О том, что чувствовала она, знает лишь один человек, она же. По-моему, все предельно просто.

Грушевский испепелил шофера ненавидящим взглядом и не счел необходимым отвечать на такое ужасное оскорбление. Благо, они уже подъехали к нужному дому. Он гордо встал, величественно вышел из мотора и, не удостоив ни словом своего оппонента, удалился. На этом свое недолгое и бурное компаньонство он посчитал категорически законченным.

Ночь Грушевский провел ужасно. Уж и не вспомнить, когда в последний раз он так плохо почивал. Пожалуй, накануне свадьбы, много-много лет тому назад. Такие же точно кошмары кружили молодого Грушевского в своем страшном хороводе. Чудовищные хари, хохоча, подкидывали его вверх, играли с ним, и он чувствовал себя ничтожной щепкой, которой забавляются огромные волны неведомого моря-окияна из детской сказки. Вот из черных волн вышел хоровод наяд в белых накидках. Они нежно улыбались, манили его в темные бездны и сверкали прекрасными очами из-под полупрозрачных вуалей.

В этом последнем сне юные мертвые невесты во главе с графиней Марьей Паниной, насмешливо издеваясь над несчастным, взмокшим от ужаса и унижения Максимом Максимовичем, закружили его в своем белесом полупрозрачном хороводе, увлекая все глубже и глубже в неясный пугающий хаос, в котором, как совершенно точно знал Грушевский, нельзя дышать, а тяжелая холодная вода уже заполняет его легкие вместо свежего воздуха. Над омутом, который неумолимо затягивал в бездну изнемогающего Максима Максимовича, так же смеясь, реяли три невероятных создания. Колибри в голубом пухе и розовых перьях, Ундина с чешуйчатым хвостом и почему-то с крылышками, какие бывают на фартуке у горничной, и Серпентина с медными и серебряными пятнами на узком извивающемся теле. Но вот появилась его несравненная Пульхерия в своем скромном подвенечном наряде, с ясным золотым огоньком над свечой, которую она держала, пока батюшка обходил вокруг новобрачных и троекратно прикладывал к их челу святые церковные венцы. Возлюбленная Пульхерия, с пухлыми щечками и милой ямочкой на подбородке, разогнала хоровод невест и тот душный морок зеленоватой гнили, которая совсем уж было подобралась к Максиму Максимовичу снизу, из холодной мрачной тьмы, над которой он парил, рискуя каждую минуту сверзиться вниз. В этот миг Грушевский проснулся на сбитых от неспокойного сна простынях.

— Максим Максимыч, — стучала в дверь и звала его Варвара Сергеевна. — Вас опять этот малахольный князь на моторе дожидается, и вот еще записку с курьером прислали.

В записке Коля извещал, что сегодня из Москвы приезжает Ольга Николаевна. Если надо, то встретиться с ней можно будет вечером в кабаре «Цветы Зла», по такому-то адресу. Он сам тоже намерен быть там, для того чтобы вернуть Фидельку, которая очень грустит без хозяйки. К тому же в вечерней программе будет коротенькая реприза из его последней пьесы. Прочитав записку, Грушевский задумчиво почесал в затылке. Уже через минуту он решил простить бедного Тюрка. На этот раз Грушевский пригласил Ивана Карловича к себе в квартиру. Разделил с ним по-братски и кофейник кофею, и выборгский крендель. Неловко откашливаясь, он попробовал извиниться перед компаньоном:

— Вы уж, Иван Карлыч, того… не особенно чтобы очень этого…

— Нам пора, — не ответив, подал ему Тюрк письмо. — Прислали утром.

— Князья Ангелашвили честь имеют просить… Зачем?

— Думаю, они знают о пассажире из Ревеля, — флегматично пожав плечами, ответил Тюрк и ловко сцапал последнюю булку с тарелки.

— Что ж… — задумался Грушевский о странностях своего компаньона. — Если на «Серебряном призраке», то едем.

Когда компаньоны вошли в уже знакомую им роскошную гостиную на Мойке, они застали князя с княгиней и дядюшку, примостившегося на диванчике у дверей. По пути Грушевскому пришло в голову, что контора Призорова находится слишком близко от квартиры, которую занимали Ангелашвили, и компаньон побеспокоился, как бы из этого чего не вышло. Но потом, понадеявшись, что Призоров все еще в Мариинской при Зиновии и Копейкине, успокоился. Насколько он знал, бедную княжну вчера вернули родителям в закрытом гробу, и те похоронили ее на кладбище Александро-Невской лавры, где покоились многие поколения древнего рода Мещерских.