Вдруг Грушевский, который ни на миг не спускал с Афины глаз, увидел, что она совершенно чудесным образом материализовалась в непосредственной близи от Тюрка. Более того, она по-змеиному обвилась вокруг Ивана Карловича пару раз, и вот уже ее угольные глаза заглядывают в невинные синие очи Тюрка, а из ее кровавого рта, трепеща, высовывается раздвоенный змеиный язык. Но воля Максима Максимовича была настолько порабощена гипнотическим воздействием колдуньи, что ему не удавалось не то что движение сделать, не то что звук произнести, но и воздух вдохнуть! Помощь Ивану Карловичу пришла совсем с другой стороны. А именно из распахнувшейся неожиданно и со страшным грохотом двери.

— Ааааа! Вавилонянка! — вопил, сам не свой, давеча такой циничный и равнодушный лестничный остряк. — Как ты смеешь пренебрегать мною ради этого… — он заметил Грушевского, — этих ничтожеств!

— Викентий Померанцев, как всегда, без стука, — лениво констатировала Афина, уже развившая кольца вокруг Тюрка и с ногами усевшаяся в кресло, удачно задекорированное турецкими коврами. Теперь она была в точности как варварский божок на алтаре, у которого язычники устроили приношение жертв и ритуальные пляски.

Кровавые отблески камина (а скудное освещение как нельзя лучше соответствовало характеру и задачам хозяйки) бешено прыгали по исступленному лицу ревнивца. Он был щеголем в романтичном бархатном сюртуке, с лицом фавна или сатира, какими их изображают помпейские фрески. Черные, необычным манером зализанные вперед волосы, узкая бородка клинышком, неестественно румяные щеки придавали его внешности фантастический и донельзя театральный вид.

— Вам мало быть предметом моего любования, страсти, поклонения, вы жаждете моей крови! Вы забрали мой талант, вынули сердце и смеете еще отвергать великую жертву, на которую я пошел ради вас! — визжал сумасшедший.

Несчастный без остановки выкрикивал жутким голосом весь список обвинений в адрес жестокой возлюбленной, а она, гарпией взлетев со своего пьедестала, носилась над ним, как стервятник над истекающей кровью жертвой, и лающим голосом декламировала стихотворение, по-видимому, собственного сочинения:

На последних строфах он, как подкошенный, упал к ее ногам. Удивительно похожий на сломанную орхидею господин подполз к ножкам своей повелительницы и затих. Она властно взглянула на свидетелей безобразной сцены, словно призывая разделить ее триумф.

— Я положу вашу тетрадь обратно, — прошел, как ни в чем не бывало, Иван Карлович к камину. Вернув тетрадь, он взял застывшего в крайнем изумлении Грушевского под руки и вывел из коврового вертепа, полного багровых отблесков пламени, бушевавшего в камине.

— Душно, — заметил Тюрк Грушевскому. — Неподходящий сезон для камина.

Когда они проплутали положенное количество минут в анфиладе незнакомых комнат, их нашел Коля.

— Я вас везде ищу, тут такое творится! — Он восторженно тормошил никак не реагирующего Максима Максимовича за рукав. — Северянин читал последнее, всем жутко понравилось! Узнаете про кого?

Чужие стихи о ней были куда талантливей, чем ее собственные. С этим Грушевский не мог не согласиться. Но оставаться больше в этом Вавилоне Максиму Максимовичу уже было невмоготу, и он умолил Тюрка удалиться. Поскольку расстояние до Мариинской больницы было всего ничего, Грушевский отправил туда Тюрка на моторе одного. А сам медленным прогулочным шагом прошел весь этот путь, ничего не видя, никого не замечая. К концу прогулки он пришел к окончательному выводу, что эта невероятная женщина брала уроки личного магнетизма, которые так активно рекламирует «Психологическое издательство». Подойдя к книжным развалам у больницы, он спросил продавца, и тот продал ему тонкую брошюру с надписью, уверяющей, что «сила внутри нас», и молодым человеком на обложке, несомненно обладающим гипнозом, так как рядом нашелся еще один покупатель на тот же самый товар.

Тюрк терпеливо дожидался компаньона, сидя в комфортабельном салоне своего мотора. Развлекался он тем, что изучал записку Афины. По просьбе Грушевского он неохотно передал ему этот уникальный предмет. Что именно там написано, разобрать было сложно. На всякий случай Максим Максимович позаимствовал у Тюрка его неизменную лупу, но и это не помогло распутать вязь беспорядочных каракулей, запятых, галочек, жирных подчеркиваний и длинных изогнутых хвостиков.

— Жаль, что я не разбираю письменную иностранную речь, — Грушевский, вздохнув, вернул записку Тюрку.

— Это на русском, — несколько удивленно моргнул пару раз Иван Карлович.

— Тогда это похоже на последнюю стадию перед нервным срывом, — пожал плечами Максим Максимович.

— И это тоже. Но в основном действие наркотика, — продолжал разглядывать записку Тюрк.

— Что? Какого наркотика?

— Думаю, опиум, — поставил диагноз Тюрк. — К профессору?

Профессор Копейкин встретил их в своем кабинете. Он пригласил их составить ему компанию и отведать чаю, им принесли стаканы и французские булки, оставшиеся от завтрака. Между тем Василий Михайлович рассказал старому товарищу и его компаньону, что ему удалось выяснить. С самого начала он поставил на стол между стаканами чашку Петри со звякнувшими пулями. Неожиданно звук этот напомнил Грушевскому звон браслетов на Афининых лодыжках и запястьях, мороз пробежал у него по спине. Кинувшись разглядывать пули, Тюрк с Грушевским убедились, что на этих пулях, так же как и на той, что они извлекли из раны княжны, стояло клеймо. Буква «К» в круге с лучами четко проступала на тускло поблескивавших цилиндриках металла.

О жертве ничего определенного сказать было нельзя. Кроме того, что некогда он перенес процедуру обрезания, а значит, вполне возможно, принадлежал к иудейской вере. Катар желудка гарантировал язву в будущем. Искусственный глаз занимал место настоящего в пустой глазнице. Выбили настоящий не так чтобы давно, поэтому ношение протеза еще доставляло неудобства владельцу. Грушевский тут же заподозрил, что убитый не кто иной, как Яков, брат Зиновия Пешкова. Вкратце просветив Васю о новых подробностях расследуемого дела, Грушевский взволнованно заходил по кабинету, забыв про чай и булки.

— И еще мы погостили у конкурентки княжны по первенству на богемном олимпе Петербурга. Ну, это, я тебе доложу, нечто несусветное, нечто переходящее все грани мыслимого и немыслимого…

— Так могла она отравить княжну? — не поняв характеристики Афины, выданной Грушевским, уточнил профессор Копейкин.