— Ну вот и пришли! — сказали они, наконец, с облегчением. Я открыла глаза и увидела большую белую пустую комнату без окон, с одной кроватью, двумя скамьями. Мне ничего не хотелось — только спать, кровать притягивала меня к себе, но тем не менее я смогла спросить: «Где мы?»

И ответили они, мои нежные, мои надежные, мои неотвратимые мамочки: «Дома».

Никакой это не дом, эта комната — тюрьма, но сначала мне надо выспаться, набраться сил.

Женщины раздели меня — я позволила им это; одежду мою они унесли, хотели дать питье — я отказалась. Тогда они очень нежно стали принуждать меня к этому, а я — столь же нежно — выплевывать. Кажется, они смутились, испугались, им бы хотелось добиться своего, но страх останавливал их. Кого они боялись? Гемона. Гемон еще жив, он защитит меня. Я заснула с таким чувством, будто очень медленно падаю с крепостных фиванских стен: я бросилась за Этеоклом и Полиником и теперь с ужасом ждала вопля, который будет означать нашу общую гибель. Крик этот я услыхала — мой крик, он наполовину приглушен, наполовину задушен страхом. Самая высокая, самая крепкая из парок подошла к моей постели с еле теплящимся светильником и чашей.

— У тебя лихорадка, — проговорила она, — сильная лихорадка, нужно это выпить.

И тогда между нами и гложущей меня жгучей жаждой завязалась глухая борьба. Это была самая долгая и самая безотрадная борьба в моей жизни. Они смогут заставить меня проглотить это питье — их все же трое, преисполненных сил и доброты, но, как я и обещала Исмене, я выплюнула все или почти все. Во время этой схватки белый жеребец встал на дыбы перед моим внутренним взором, перед теряющим всю свою благородную кровь каплю за каплей Этеокловым телом, которое в конце концов и погубит меня. «Гемон, — вскричала я, — надень на меня серебряную маску моего брата, чтобы они больше ничем не могли меня напоить». И пока я медленно падала в пропасть, до меня донесся Гемонов крик: «Ты должна жить, чтобы у нас были дети». Почему мне никак не удается в это поверить? Мне нужно жить, обязательно, но не для счастья. Парки, которые смотрят за моей жизнью, уже оборвали три нити — Полиника, Этеокла, Васко. Следующая будет моя, но сначала… Что будет сначала?

Я попыталась вырваться из трясины сна, выскользнуть из него, но остаться все той же Антигоной, путницей на дороге, той, кто идет, не останавливаясь, не ища и не обретая счастья. Той, что побиралась лишь чтобы жить, чтобы жил Эдип, чтобы продолжалась моя дорогая жизнь, которую я так любила. Ее и сейчас надо любить, хотя я уже не знаю зачем.

Они отделили меня от Исмены, мне остается надеяться только на Гемона, который, как по волшебству, оказался рядом, вырвал меня из лап страха, помог сесть, показал погребальную урну.

— Здесь прах Этеокла, через два дня я вернусь, и мы развеем его над морем, как он хотел.

— Вместе с пеплом Полиника?

— Люди Аргоса унесли его тело с собой.

— Мы с Исменой пойдем в Аргос для свершения церемонии?

— Конечно, но ты больна, Антигона, у тебя лихорадка, надо спать.

— Спать? Это они заставляют меня спать; в воде, которую я выплевываю, есть какое-то снадобье.

Парки, белые, сильные, улыбчивые, подошли к Гемону — держались они вместе:

— У нее сильная лихорадка, она бредит.

Гемон поверил им, тогда я поднялась, тогда я стала гнать их от себя, наступать на них, и они отступили.

— Это дворцовые женщины сделали меня больной, — быстро сказала я Гемону. Ему было никак не поверить мне, я прижалась к нему, зашептала на ухо:

— Прикажи им выпить то, чем они меня поят, сам увидишь.

Гемон предложил им сделать это — женщины не согласились, тогда Гемон разозлился.

— Пейте все трое, сию минуту, — раздался его непререкаемый приказ.

Гемон не сводил с них глаз, и они испугались, выпили это питье и через мгновение уже опустились на скамью.

Гемон сам сходил за водой для меня, помог лечь снова. Он должен наблюдать за отступающими войсками Аргоса, он скоро вернется, и тогда мы уйдем из Фив. Гемон ушел, печаль и сон свалили меня. Мучили страшные сны: будто нужно идти, но тело мое связано — и никак не встать.

Время шло, и больше нельзя было откладывать уход. Наконец, я проснулась — светильник зажжен, но все три парки спят на скамье, одна подле другой. Одежду мою они унесли, на мне лишь то, в чем я спала.

На шее у самой высокой из спавших я нашарила ключ от двери. Сняв его я стянула с нее и платье, сандалии — она так и не проснулась. Сандалии оказались мне впору. Я открыла дверь — в коридоре никого. Тщательно заперев ее, взяла с собой ключ: трем паркам придется подождать, пока их выпустят, а самая опасная из них проснется совершенно голой… Я нашла выход в сад — скоро рассвет. Заставив себя не бежать, я добралась до стены, через которую перелезла, как в детстве, взобравшись на стоявшее рядом дерево, — какое счастье, узнать тот, давний, запах и шершавую кору!..

На улицах еще ни души, свежий воздух быстро излечил меня от одолевавшей тошноты и головной боли. Небо светлело, дикий и пустынный город спокойно дышал, его запахи, шум, поднимающийся ветер — все знакомо мне, как знакомо было всегда, но теперь во всем мне чудится привкус смерти.

Я шла вперед — шла, как во времена Эдипа, не зная куда, как будто его широкая спина по-прежнему маячила у меня перед глазами, и неуверенные мои мысли шли в такт его шагам.

Неожиданно я поняла, что бесцельное это бегство привело меня прямо к деревянному дому, к дорогому дому, который с такой точностью выбрала для меня и бедняков любовь К. и Этеокла, так редко показывавшего ее мне. Калитка заперта, и это меня удивило — в этот час она всегда открыта, чтобы могли войти первые больные. Я крикнула, показался Диркос — не боится ли он, что за мной кто-нибудь идет, потому что сразу вновь стал прикидываться слепым. Он ворчал, как всегда, но я чувствовала, что он напуган. Диркос открыл мне — никого: сад пуст. Где же те, кто сейчас должен был готовить суп и нарезать хлеб для бедных, раскладывать для больных лекарства?

Я опустилась на землю — надо где-нибудь спрятаться и узнать, обнаружили ли во дворце мое исчезновение.

Диркос тут же начал суетиться, заставил меня взобраться по лестнице на чердак второго дома, который стражники не заметили. Сам же он заторопился на рынок — узнать, о чем там говорят.

На душном чердаке, когда я, наконец, освободилась от стражниц и убежала из дворца, мне стало невыносимо грустно. Не могу я больше сидеть здесь, ждать и ничего не видеть: я приподняла глиняную черепицу, проделала отверстие, просунула голову и плечи. Свет ослепил меня, потом на дороге я увидела Зеда и Диркоса, который шел, приволакивая ногу. Я помахала им, Зед увидел меня, бросился к дому, и, несмотря на снедавшую меня печаль, я закричала от радости.

Вот они уже у дома, я спустила лестницу, спрыгнула вниз. Вид у Диркоса и Зеда суровый.

— О моем побеге уже известно? — спросила я.

— Об этом никто не говорил, — сказал Диркос, — но у Зеда для тебя плохая новость.

— Тело Полиника взяли не люди из Аргоса, — произнес Зед, — а Креонт, и Гемон об этом не знает.

— Тогда, значит, Креонт проведет погребальную церемонию. Это покажет его только с хорошей стороны.

Оба мои друга ничего не ответили, но по их виду стало ясно, что никаких ритуальных церемоний Креонт проводить не собирается.

— Что-о?.. Как же он намерен поступить? — мне стало страшно.

— Оставить тело Полиника без погребения, — ответил Диркос, — оно будет разлагаться за стенами города.

— Да как он смеет!

— Есть эдикт. Зед слышал его.

— Эдикт? Что в нем сказано?

— Полиник — предатель и погребению не подлежит. Если кто-то попытается предать его тело земле, будет казнен. Кругом выставлена стража.

— Оставить Полиника без погребения… он будет… Я никогда этого не допущу! Исмена — тоже.

— Успокойся, Антигона, — умолял Диркос.

— Нет, не успокоюсь! Я не хочу больше успокаиваться. Хватит!