Крик перестал заполнять все мое существо, я в силах приглушить его, сдержать, и он постепенно стих. Смятенный Креонт отнял руки от ушей, и собственный визг устрашил его. Когда я поднялась на ноги, он перестал визжать и сам успокоился: я стояла перед ним молча и ждала. Он не осмелился поднять на меня глаза, он боялся заговорить со мной — не возвращусь ли я снова к своему «нет», которое было единственной моей защитой. Теперь между ним и мной — только смерть и стражники. Их он и позвал.

Крик этот отнял у меня столько сил, что у меня перехватило дыхание, закружилась голова, и я перестала понимать, где нахожусь и что со мной. С трудом различала я рослого стражника, который приближался ко мне, и лицо у него ничего не выражало — одна задубевшая на ветрах кожа. Он поднял веревку — от нее меня освободила Исмена, — и я, не задумываясь, протянула ему руки. Он схватил мои запястья, и я всхлипнула: обе руки были изранены. Он увидел это и обвязал веревку вокруг моей талии, не слишком затягивая. Наверно, от него пахло вином, но не страхом, как от остальных. Стражник смотрел на меня без злости, но сурово: «Узнаешь?»

Да, это тот человек, что остановил меня у ворот, когда я возвращалась в Фивы.

— Я — десятник Стентос… ты еще угрожала, предрекая мне конец. Вспомнила?..

— Женщинам иногда приходится за себя постоять…

— Да я и не возражаю… Случается, во время битвы я ору, как пять десятков воинов, вместе взятых, но до тебя мне далеко: сам царь не мог заставить тебя замолчать. Если будешь молчать, я не причиню тебе боли, как просила твоя сестра.

Я не возражала. Он потащил меня за собой, и я подчинилась.

— Когда ты отчаянно, как ненормальная, исторгала свое «нет», мне даже понравилось, мне даже было приятно. Иногда я тоже хочу что есть мочи заорать «нет», но, если ты стражник, хоть и десятник, приходится молчать. И пить.

Мы вышли из зала суда — нигде никого… Можно подумать, что Креонта, его судей и советников моим «нет» смыло с этого места, приносящего несчастье. Стентос отворил дверь, за которой — ничего, кроме тьмы. Я застыла на пороге — он попытался втолкнуть меня внутрь.

— Только не темнота, мне страшно, — проговорила я, выпрямляясь.

— Это тебе-то страшно? А кто обрушил на царя такие вопли?..

— Я всегда боялась темноты… Там крысы…

— Нет там крыс… Входи!..

— Оставь мне какой-нибудь огонь! — взмолилась я.

— Хорошо, — ответил он и оставил меня в темноте.

Мне не верилось, что этот исполин, в железе и коже, способен понять то отчаяние и ужас, что я испытывала при виде крыс. Но Стентос вернулся и поставил на камень в центре подземелья небольшой светильник.

«Огонь этот долго не продержится, но и мы тоже долго здесь не задержимся… Если что не так — зови, я здесь, за дверью».

Стентос ушел. Светильник горел неярко, и глаза мои отдыхали после резкого света в зале аудиенций. Я опустилась на камень, почувствовала, как расслабляюсь, и, не успев ни о чем подумать, заснула.

Лежа на камне, я одновременно «видела», как я на нем лежу. Как несчастна эта девушка, раздавленная свинцовым сном, и как жалко ее. Девушку непрерывно терзает нескончаемая и нелегкая любовь к другим и подсознательное желание упорядочить жизнь в тиши, когда увлечен лишь одним-единственным человеком, который, конечно, является только во сне.

Что за неприемлемая жизнь, что за изуродованная жизнь в бесконечной раздвоенности, без мужчины, без дома, без детей?! Мне бы утешить тебя, девушка, но это невозможно. Ты проснешься, и мы снова обретем друг друга, думая, что жестокая это мечта принесет нам печаль.

Я потянулась и поняла, где мне больно, ощутила холод мокрого камня, приготовилась и дальше страдать. Но испытание медлило: еще не настало время. Светильник погас, но мне не страшно, не грустно — я счастлива, что погрузилась в эту сказочную тьму. Как это я могу быть настолько счастлива? Разве стоит истязать себя желанием счастья, если оно здесь, живет во мне и уже льется через край? Зачем пытать тело, которое на свой молчаливый лад и во тьме выявляет свое счастье, и происходит это у меня на глазах, выжженных солнцем. И тело мое нашептывает: живи, живи со мной — я служу тебе, я люблю тебя, жизнь любит нас… Еще любит. Вдохни в себя это счастье, и если тебе захочется заснуть, так и поступим: засыпай… поспим…

Вновь я проснулась, а та, что наблюдала, как я сплю, и беседовала с моим телом, исчезла… но сохранилось, не исчезло счастливое бесстрашие — оно как бы воздвигло надо мной громадное, легкое, как воздух, строение, по форме напоминающее женскую грудь. Из тьмы появляется и — все ближе, ближе еще одно счастье — Исмена, сегодня она — сама нежность… Она вложила мне в руку пузырек — эликсир Диотимии… Ты дала его мне, но тебе он нужнее…

С преданностью друг к другу мы нежно обнимаемся — как в ту грозу, когда были совсем детьми.

— Я недавно вскричала «нет». Вместе с тобой, — прошептала Исмена, — но твой вопль был так прекрасен, что меня никто и не услышал.

— Я слышала, Исмена, но у нас всего несколько мгновений, а я тебе непременно должна сказать, что ты никогда не позволяла мне… С тех пор как я вернулась в Фивы, старшей была ты… Твоя любовь и проницательность оберегали меня. То немногое, что мне удалось сделать, сделано только благодаря тебе. Не будь твоего терпения, твоего огорчения по поводу моих иллюзий, гораздо раньше все обернулось бы к худшему. Без тебя меня бы давным-давно убили, и я не успела бы и не смогла найти в себе силы, чтобы крикнуть Креонту «нет». Запомни, что «нет», брошенное Креонту, это «да» твоему ребенку и всей твоей жизни.

— Я говорю «да» моему ребенку, Антигона, и это — счастье. Но поэтому теперь и я должна подчиняться. Во власти Креонта убить тебя, а я вынуждена молчать, как молчат всегда женщины — женщины, у которых есть дети.

Слова эти удручили меня, но не время было обсуждать, говорить об этом, да и плакать тоже не было времени, потому что Стентос уже приоткрыл дверь и позвал Исмену.

«Капитан идет… Не надо, чтобы он видел тебя рядом с осужденной».

Исмена сразу же перестала плакать. Мы поцеловались, и она убежала, коротким ласковым движением коснувшись моей щеки, — так обычно прощалась с нами Иокаста.

В ушах у меня еще звучала музыка Исмениных шагов, и я испытывала восторг, будто она все еще рядом, когда неожиданно распахнулась дверь. На пороге появился человек в красном плаще. За ним — будто сбитая воедино — группа мужчин, вооруженных стражников.

— Уходите немедленно! — прокричал он Стентосу. — Привяжи ее к себе, чтобы не убежала. В городе расставлены дозоры… Да, возможно, ее станут выручать люди из толпы…

— Несомненно, — процедил сквозь зубы Стентос.

— Нигде не задерживайтесь.

— Она не сможет идти быстро, посмотри на ее ноги.

— Это не мое дело. Пусть несут ее, если надо.

И капитан тотчас исчез вместе с первой группой, мы же последовали за ним — со второй. Стентос привязал меня к себе, но таким образом, что веревку нес он, и, когда я спотыкалась, он мог меня поддерживать.

Город пуст, на каждом перекрестке — дозорные. Толпа, провожавшая меня прежде к зданию суда, рассеялась, но рокот голосов, выражающих сострадание, следовал за нами.

Неожиданно появилась Исмена — одна в пустынном городе, удивительно красивая, она ждала, пока мы приблизимся к ней. Капитан был настолько изумлен, что Исмена осмелилась нарушить приказ Креонта, что не посмел ни заговорить, ни отогнать ее. Он отважился на приветствие, но она не соблаговолила ему ответить. Оказавшись рядом с ней, я встретила ее бесстрашный взгляд, в котором прочла: «Я с тобой». Я попыталась было ответить, но не смогла многострадальными своими сожженными солнцем глазами. Исмена, как всегда, все заметила, потому что, проходя мимо Стентоса, к его удовольствию, поблагодарила. Когда мы уже миновали Исмену, Стентос помог мне обернуться и еще раз взглянуть на сестру — одну посреди пустой улицы.