— Разумеется, — Тезею понравилась моя мысль. — Это мощь Афин, которую бог должен сдерживать силой своего взгляда.

Тезей еще раз поблагодарил Клиоса и Нарсэса за работу и попросил меня проводить его. Когда мы оказались у самого выхода из пещеры, Тезей сказал, что в Фивах я могу оказаться в большой опасности. Ему же нужна жрица для Алого храма, вдохновенная жрица, и я для этого вполне подхожу. Если я приму это его предложение, то сослужу службу не только для Афин, но и для Эдиповой славы, для памяти о нем.

И такая сила, и такая доброта были в его словах, что язык мой не поворачивался произнести слова отказа, сказать «нет». И только через мгновение, превозмогая печаль, я смогла покачать головой — в знак несогласия. Тезей — серьезный политик, одаренный человек, царь, требовательный к себе и другим, — не привык, чтобы ему отказывали, и я боялась, что он рассердится и сочтет мой отказ оскорблением. Взгляды наши встретились, и в его глазах я прочла одобрение. Он переступил порог Алого храма, выпрямился во весь рост на морском ветру. Молча взглянул он на меня еще раз и царственным жестом благословил.

В Афины мы пришли нищими — так хотелось Эдипу, и я, несмотря на все Тезеевы дары, нищей хотела уйти из Афин в Фивы. Клиос взялся сопровождать меня, с собой у него были только копье, нож и небольшая сума, в которой он нес непонятно что.

Путь наш был нетороплив, и нам это нравилось. Клиос, как и я, не хотел видеть людей, и дороги он выбирал самые удаленные, долгие и извилистые. Но по вечерам мы обязательно оказывались перед какой-нибудь вросшей в землю хижиной, сложенной из плитняка, а имя Антигоны обеспечивало приют и — частенько — дружеское расположение.

К счастью, которое мы испытывали, вновь оказавшись вместе на дороге, примешивалось чувство потери, и оба мы тяжело переживали, что Эдипа нет с нами. Я никогда не спрашивала Клиоса, куда он шел. Я просто шла за ним. Если же дорога оказывалась широкой, то я шагала рядом, но случалось это не столь часто. В такие минуты он иногда брал меня за руку, я доверялась ему, и он это понимал. Я же чувствовала себя счастливой и свободной, но уже через мгновение становилось ясно, что руку лучше убрать. Клиос, как и я, прекрасно знал, что мне совсем не хотелось прерывать тот путь, который мы должны были проделать друг к другу, чтобы вновь расстаться.

Нам не хватало Эдипа, упрямого постукивания его палки, когда он нащупывал перед собой дорогу, голоса, который своими песнями возрождал прошлое и вселял надежду, нам не хватало его самого. Иногда Клиос даже замедлял шаги — настолько невыносимо было присутствие в нас Эдиповых мыслей или Эдипова молчания. Тогда я обгоняла его: пусть хотя бы моя тень будет охранять этого человека. Мне казалось, Клиос не замечал того, что я делала, но однажды вечером он со смехом заявил мне:

— Тень Антигоны еще драгоценнее ее сияния.

Мы шли так не один день, и, несмотря на не покидавшие нас мрачные мысли, на нас снизошло какое-то подобие счастья… Однажды, однако, наступило утро, когда я должна была сказать Клиосу:

— Ведешь нас ты; я не знаю, где мы, но не забудь, Клиос, что я иду в Фивы.

Ни слова не говоря, он шагал впереди меня.

— Это мой путь, — настаивала я, — ты же знаешь.

— Это путь крови и горя! — Клиос от ярости даже остановился. Я же продолжала упрямо шагать вперед. — Этим вечером, — сказал он, догоняя меня, — мы будем уже близко от Фив. Завтра я покажу тебе твою дорогу, и мы расстанемся. Я не хочу участвовать в твоем безумии, и в Фивы ты отправишься одна.

Ответ этот целый день тяготел над нами, и слова застревали у нас в горле. К вечеру мы вошли в лес — после бесконечной дороги под палящим солнцем здесь царила восхитительная свежесть, тихо шелестели на деревьях листья и звонко журчал ручей. Покой этого места проник в нас, взаимное неудовольствие стихло, и я смогла взять Клиоса за руку, зная, что он не отдернет свою. Ручей всколыхнул в нас счастливые воспоминания, а когда Клиос предложил остановиться и утолить жажду, я испытала острое наслаждение. Я встала на колени, нагнулась к воде, коснулась ее губами и тут же, набрав воды в ладошки, выпрямилась, чтобы предложить напиться Клиосу. И сейчас, как при нашей первой встрече, из воды смотрело на меня его лицо. На мгновение оба наши отражения слились в одно, и я отодвинулась, чтобы видеть только одно — его.

Клиос не утратил своей дикой красоты, и лицо его под шапкой черных вьющихся волос по-прежнему дышало непокорной свободой. Изменилась только улыбка: смягчилась горькая и жесткая складка — это был уже не тот загнанный мальчишка, кого гибель родителей и жестокие войны клана заставили было поверить, что терять ему больше нечего и надеяться тоже не на что. Ярость еще не покинула его — возможно, она его никогда и не покинет, — но теперь к этому мужчине пришла любовь, а расставшись с Эдипом, он уже в одиночку продолжил путь в трудах и озарениях своего искусства живописца. Теперь передо мной стоял мужчина, у которого была женщина, он превратился в отца маленьких детей и в главу большого клана, готового защитить себя. Как его изменили Эдип и Ио, подумала я и снова зачерпнула в ладошки воды, протянула ее Клиосу. Он напился и попросил еще, множество раз повторял он свою просьбу, а мне хотелось превратиться для него в большую ручную чашу, которая всегда была бы готова утолить его жажду. Я храбро сообщила ему об этом.

— Ты ею для меня и была, — проговорил он, целуя мои ладошки, — только благодаря тебе я отказался от преступления.

Мне очень хотелось поверить ему, но не совсем получалось.

Клиос отправился с бурдюком, который нам дала крестьянка, за водой, а я тем временем начала изучать свое отражение: нет, это уже не та тощая дылда-принцесса, которая не знает жизни, — десять лет назад эту принцессу захотел Клиос. Грусть написана на моем лице, скрытая усталость, еле заметная, сквозит во взгляде. Слишком многое пришлось мне пережить, когда я была еще совсем юной, — на моих глазах преобразился человек, которого я не знала. Теперь мне не хватало только жажды жизни, требовательной любви к ребенку, которого у меня не было, любви, которой я не смогла Клиосу дать и которая переполняла меня, не находя выхода. Меня напугало собственное отражение — я совсем не знала себя такой, я пережила громадную потерю и, возможно, стала безумна.

И когда слезы уже начали застилать мне глаза и готовы были брызнуть, на плечо мне легла Клиосова рука. Он стоял передо мной, предлагая встать на ноги, и улыбался, забыв недавнюю свою сдержанность. Он считал меня красивой и любил такой, какая я была. Я пришла в себя, радость снова открыла во мне свой источник, и Клиос, к счастью, не заметил того, чего мне не хватает. Он взял меня за руку, и мы медленно стали подниматься вверх по руслу ручья, который иногда, всхрапывая, рассыпался брызгами над камнями или падал вниз крошечными водопадиками. Так мы добрались до того места, где десять лет назад он построил плотнику, наверху которой теперь лежал букет свежих цветов и листьев папоротника.

— Видишь, — указал на букет Клиос, — это место стало священным: охотники и лесорубы оставляют здесь свои дары, веря, что это — обиталище их богов и богинь. Я пойду за хворостом для костра, а ты пока искупайся и надень белое платье, которое мне дала для тебя Исмена. Смотри, его я и нес в суме, которая все это время не давала тебе покоя. Давай не будем грустить, это наш последний вечер, завтра ты, как решила, отправишься в Фивы.

— Не я так решила… — с неожиданной резкостью возразила я.

Клиос промолчал. Только махнул рукой — ему этого не понять. А мне-то, мне — разве понять?

Клиос изменился; кажется, он что-то понял и не позволяет молчанию разделить нас. Он улыбнулся мне, и перед таким приглашением я не смогла устоять.

Пока Клиос собирал хворост, я выкупалась, и быстрая, ласковая, нагретая солнцем вода описывала вокруг меня петли. Исменино платье показалось мне слишком белым для моей кожи, потемневшей в пути. Подвязав платье побегом плюща, я заткнула за него несколько простеньких цветочков, что нашла поблизости.