— Ты изменилась. Клиос сказал мне в Афинах, что, сама того не ведая, ты ступила на небесную дорогу, но Фивы — очень трудный город, Антигона, Фивы подавляют и пригибают к земле. Этеокл сделал из Фив город с самыми высокими крепостными стенами.

— Они принесли Фивам счастье?

— Счастье Этеокла не интересует, Полиника — тоже. Этеокл жаждет могущества, Полиник выбил на своем оружии надпись: «Удовольствие или смерть». Речь, конечно, идет об удовольствиях в очень широком смысле.

— А ты, Исмена?

— Я единственная в семье, кто думает о счастье, о моем собственном счастье, которое я пытаюсь оградить от посягательств Этеокла, от властного смеха Полиника, от хитростей Креонта и от безграничной экстравагантности твоей души, Антигона. Поверь мне, уходи.

— Ты ненавидишь меня, Исмена?

— Конечно, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя почти так же, как и люблю. Почему ты решила завладеть нашим отцом?

— Это я-то завладела нашим отцом?

— Конечно, а кто же еще? Когда он решил покинуть Фивы, мы должны были проводить его до крепостной стены и вернуться во дворец вместе, чтобы учиться жить без него. Так нет же, ты бросилась за ним, даже не задумываясь, смогу ли я, твоя сестричка, вынести то, что я потеряла вас двоих, что оказалась одна во дворце с двумя нашими братцами и Креонтом. Тебе хоть на минутку приходила мысль позвать меня с собой?

— Все произошло так быстро, Исмена… А ты бы пошла?

— Не знаю и никогда не узнаю, потому что ты меня не позвала, потому что ты посвятила себя Эдипу, бросив меня в Фивах. В ту минуту решились наши жизни, но свою я не выбирала, ее выбрали для меня ты, Эдип, который тоже не позвал меня. Неужели ты не могла придумать ничего получше, Антигона, чем пуститься в этот десятилетний путь со слепым, который не очень-то этого и просил?

В наших диких играх, когда мы играли с братьями и их друзьями, был еле заметный жест, который нам не могли не разрешить, — он позволял попросить в драке временную передышку. Я часто с помощью этого жеста давала Исмене, самой маленькой из нас, время передохнуть. Сейчас я воспроизвела его машинально, и Исмена, расхохотавшись, начертила мне на ладони условный знак.

— И хуже всего, — тут же продолжила она, — что ты ведь была внимательной старшей сестрой и прекрасно дралась, когда надо было защищать меня. И вдруг ты меня бросаешь и бежишь во все лопатки догонять нашего папочку в его бесконечных блужданиях. Я тоже любила Эдипа, я даже была его любимицей, но ты, став его священной дочерью, не оставила для меня места. Я же все это время, несмотря на то, что ты меня бросила, должна была жить и отвоевывать себе место в этом опасном городе, который ты покинула. Все эти десять лет я должна была самостоятельно разбираться с Креонтом, с Этеоклом, стараясь при этом не обидеть Полиника, а это нелегко, — каждый день.

Она раскрыла мне свои объятия, и, смеясь и плача, мы прижались друг к другу. Исмена, как обычно, первая пришла в себя:

— Не думай, что я с тобой помирилась, — заторопилась она. — Я еще приду, приду и выскажу тебе, что думаю. Ты теперь не будешь почивать на благих порывах.

Исмена выбежала из комнаты; тут же бесшумно открылась дверь, и К. произнес с необъяснимой улыбкой:

— Должен предупредить тебя, что я из тех, кто подслушивает у дверей, Клиос поэтому и отправил меня сюда. Исмена грубит, но она любит тебя, и у нее есть причина разговаривать с тобой подобным образом, потому что жизнь в Фивах труднее, чем ты думаешь.

Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. К. понял: я доверяю ему.

— Ты, — сказал он, — не будешь подслушивать под дверями, за тебя это делать будем мы с Исменой.

Потом он предложил мне пойти посмотреть город и сказал, что поведет на гигантский рынок, который возвышается теперь там, где стояли раньше глинобитные хижины и в беспорядке раскинулись сады.

— Это один из трех городских рынков, — сказал К., — так придумал Этеокл. Он видел такие рынки на Востоке и устроил значительно лучше: сюда съезжаются отовсюду покупать и продавать, это новое богатство Фив.

На рынке меня со всех сторон обступили крики торговцев, разнообразные цвета и запахи, музыка — я попала в самую гущу толпы и растерялась. К. показал мне контролеров, которые стояли у дверей в центре каждого четырехугольника, на какие был разбит рынок, и следили за порядком. Они же получали с каждой сделки процент, причитавшийся городу.

— Эти люди и пополняют фиванские сундуки, благодаря им Этеокл собирается отбить готовящееся Полиником вторжение.

При этих словах я почувствовала дурноту, захотела уйти и, не мешкая, отправиться к Этеоклу. К. привел меня на просторную площадь посредине воинского квартала, в центре его стояла крепкая круглая башня.

— Вот Этеоклова крепость, отсюда он наблюдает за укреплениями, городом и рынками. Особенно — за рынками.

Мы вошли, и необычайная простота, царящая в Этеокловой башне, поразила меня. В комнате, где мы ждали, всего несколько табуретов и стол с деревянной скамьей. Здесь Этеокл три раза в неделю вершит суд. Мгновенно двери распахнулись, и вошел он сам, не знавший о нашем приходе. Вновь увидела я эти длинные руки, шапку непокорных волос. Этеокл так похож на Эдипа, что я, не в силах удержать волнение, бросилась к нему, сжала в объятиях, расцеловала. Этеокл удивился, отстранился от меня, чтобы лучше рассмотреть.

— Ты должна знать, Антигона, — он не отводил от меня строгого взгляда, — что твое возвращение меня не обрадовало. Ты — моя сестра, я люблю тебя, но, если ты за Полиника, лучше уходи.

— Я не уйду, и я не за Полиника! — резкость моих слов удивила его.

— Ты за меня?

— Я за мир, Этеокл.

— Войну начал Полиник.

— Но ты, ты же не отдаешь корону. Прекратите бороться друг против друга. Нужно, чтобы кто-то из вас сделал это первым.

— Слишком поздно, Антигона, война началась.

То, что он сказал, — правда, и это настолько тяжело мне, что, не отдавая себе отчета, я бросилась к нему снова, прижала к себе и, плача, поцеловала в плечо. Взгляд Этеокла смягчился, он даже обнял меня, но у него нет времени на счастье, его ждут, у него занят весь день.

— Я не хочу обременять Исмену. Не сможешь ли ты найти мне небольшой дом, работу?

— Пусть К. придет ко мне.

И след его уже простыл, а я, растерянная, оказалась во дворе. К. повел меня посмотреть небольшой храм, построенный Этеоклом. В нем — единственное в Фивах произведение Клиоса. Он отказался прийти в город, но Этеокл сам отправился в горы и убедил Клиоса сделать эту фреску, за которую заплатил очень дорого.

В центре небольшой башни установлен высокий камень с фреской — камень с обеих сторон не обработан, он грубый и шероховатый.

На темном, ночном фоне фрески — очень светлый облик богини в золоте и голубом. Слева и справа — два ребенка, два мальчика, которые впились в нее восхищенными взглядами. Меня сначала охватила радость, потом — отчаяние, граничащее с ужасом: богиня, которую написал Клиос, это Иокаста — такая, какой видели и какую оспаривали друг у друга двое мальчишек, оставшихся моими братьями. Я обошла камень. На оборотной стороне не изображено ничего, только восхитительные блики пожара.

К. молчал, не отводя от меня взгляда.

— Клиос сделал эту фреску, — сказала я, — как будто Исмены и меня больше не существует. Мне не узнать в этой золотой богине соблазна нашей матери.

— Клиос писал Иокасту, как ее видел Этеокл и, конечно, Полиник, а не ты.

— Поэтому от меня отказываются и Этеокл, и Фивы?

— А разве для того чтобы стать самим собой, не нужно, чтобы от тебя отказались? — в доброй полуулыбке К. сквозила ирония.

На следующий день Исмена передала, что утром во дворце меня ждет Креонт. Принял он меня со своей обычной непринужденностью и, казалось, уже забыл, что совсем недавно в Колоне отдал приказ схватить меня, чтобы заставить Эдипа вернуться в Фивы. Долгое время он был самым красивым мужчиной в городе, и я тоже не могу смотреть на него без волнения: Креонт похож на Иокасту.