Этот крич открыл Стентосу дверь в новую жизнь, которую он начинает, став моим последним другом, тем, что не подчинился приказу оставить меня умирать в темноте, — это он сделал из черной Креонтовой темницы маленький храм света.

Я снова впала в небытие, меня вернул к реальности очень мощный зов. Это Стентос прокричал второй час моего удушения в дымном каменном мешке. Всего второй час, тогда как я чувствую, что провела здесь уже большую часть моей жизни. «Гемон! — кричит он радостно. — Гемон в Фивах!»

Клиос может сколько угодно прыгать по ступеням, вырубленным в горе, Гемон опоздает. Он у фиванских врат, он сейчас узнает, что я приговорена. Как грозно грохочут копыта его скакуна по фиванским мостовым. Прощай, Гемон, мне нужно сосредоточиться на самой себе, чтобы по-настоящему прожить последние свои вдохи.

Гемон хочет спасти своего отца от ошибки, он не видит, что тот в действительности так думает. Он говорит, что один человек не может управлять городом наперекор мыслям всех. Но Креонт слеп и глух — это из-за тебя, Антигона, он явил сыну свою слепоту, это ты заставила его произнести свое последнее слово, это упрямое мычание его неизлечимой гордыни: никогда женщина не будет наводить в Фивах свой закон. Увы, вот она, беда, Гемон понял, кто такой его отец, он понял, что тот никогда не понимал его и любил в нем лишь воинскую отвагу и сыновнее послушание. У него нет больше отца, его никогда и не было, только эгоистическая оболочка. Перед сыном оказывается судья и убийца Антигоны, который произносит непоправимое: «Теперь тебе просто придется возделать другую ниву».

И между ними все кончено, Гемон погрузился в свое горе. Этеокл, заводила, восхитительный друг, мертв, Креонт переродился. У Гемона осталась только я, но в это мгновение Антигона-Ио с пронзительной нежностью подает ему знак, что я в это время перехожу из одного существования в другое.

Жизнь моя уходит, дорогой Гемон; счастье, если она уйдет до того, как между отцом и сыном разразится ужасная война, которой тебе будет уже не избежать. Я делаю свои последние вздохи, белый Исменин шарф не подарил мне смерть, но и не защитил мои опустошенные легкие. Сердце замедляет свой стук, мне уже не двинуть ни рукой, ни ногой, даже не пошевелить пальцем. Мне удается только иногда увидеть и услышать Антигону-Ио, но я не уверена, что я ее действительно вижу или слышу.

Ты задыхаешься, но благодаря Стентосу и твоим последним друзьям ты по-прежнему живешь среди света. Среди того света, про который Эдип однажды в один из счастливых дней сказал, что это мой способ жизни.

Радостные слова, они еще живы у меня в памяти, их я слышу и в голосе Антигоны-Ио, и в последних воздушных звуках, исторгнутых К. Антигона-Ио не знает, что она поет мою смерть, да ей и не нужно этого знать, ей достаточно пережить ее, потому что она уже настоящая Антигона, а скоро будет и единственной. Клиос и Железная Рука тоже не понимают, что именно произошло, но то, что они увидели и услышали, потрясло их. Клиос перестал танцевать, Железная Рука отложил инструменты, они — слух и страдание. Голос Антигоны-Ио проник в существо каждого, но мучает их мое молчание, мое прерывистое дыхание, моя задушенная жизнь.

Клиос, как обычно, уже готов вскочить. «Ио, ты никогда так не пела, — готов воскликнуть он, — ты уравняла свое искусство с Алкионом, ты Орфей». Но он не двигается, он слушает, он слышит, как умирают эти две Антигоны: та, что терпит крушение, и та, что продолжает жить, он видит и как улыбается К. Так улыбаются те, кто уже в мире с собой вступил на дорогу тьмы.

Звуки, которые долетают до меня, еще слишком чисты, прозрачны, они слишком необозримы, чтобы я могла пережить их, но они могут быть необозримы для Антигоны-Ио и тех, кого я угадываю за ней. Какое счастье, я уже не обязательна, я уже не обязана с таким трудом производить вдохи и выдохи, я могу раствориться в нежной безымянной тьме.

Что за грохот копыт слышу я? Это Стентос и стражники кричат: «Гемон! Гемон!»

Слишком поздно. Железная Рука устремляется к верхней ступени… К. выпустил из рук свой последний инструмент… Рот мой заполнила волна крови. Я с трудом различаю свет, и до меня долетают последние отзвуки Антигоны-Ио. «Да» и «нет» слились в ее голосе.

Я уже перестала быть собой, я уже покинула свою форму и ту любовь, что питало ко мне мое тело. Кто-то падает — это не я, это Антигона-Ио, это к ней устремился Клиос, это ее поднимают его руки. Его Антигона умирает, но у него нет времени понять это, потому что Антигона-Ио жива, она просто упала, и ей нужна его помощь.

— Помоги мне, Клиос, — проговорила она, прервав пение, — я слишком долго пела. Слишком долго. Я перестала понимать, кто я. Я была другой. Настоящей… Но… дети! Детям я обещала, что мы вернемся и поцелуем их на ночь. Скорее, Клиос, не надо, чтобы они плакали.

Монтур, 1 августа 1992 — Париж, 2 июня 1997

Письмо А. Бошо при всей своей сюжетной традиционности принадлежит к новым романам конца столетия. Только вместо поспевания за чувством, за паутиной ассоциаций или их вязью писателя искушает воссоздание действия. Он отмечает это повсюду: в курсе лекций «Письмо и обстоятельства», который он читал на кафедре поэтики в университете бельгийского города Лувен, в своих дневниковых записях. «Я должен увидеть, как это происходило», — настаивал он. Но происходило ли действие, о котором он пишет? Это ведь сплошная фикция, может быть, фантазм, наваждение, поэтический морок. Антигона, Этеокл, Полиник, Исмена — Эдипово потомство, которого, может, и не было — или было? Каждое имя вызывает в читателях XX века вибрацию книжной памяти, дрожь собственного Я, которое старается что-то припомнить — из единственного или коллективного бессознательного, которым нагрузили нас Юнг, Фрейд и прочая — или все это — придумывание, а реальная жизнь — совершенно другое: вода, песок, солнце, деревья, люди с разными именами — одно из которых Антигона, дочь Эдипа, которая родилась от союза единокровного своего брата с матерью, и бросилась за ним, своим братом-отцом, ослепившим себя, в никуда.

Имя вызывает к действию комплекс знаний, чувств, комплекс мифов. Отец-брат, братья-враги, а для самых начитанных — и поход семерых против Фив, который случился до начала Троянской войны.

Антигона. Воссоздание действия.

12 августа 1984

<…> Удивление сном, который разбудил меня посреди ночи. Я лежу на камнях, почти потеряв сознание. Я не упал, просто должен был лечь. Я смог бы подняться, но предпочитаю в одиночку не делать усилий. Этот сон кажется мне продолжением сна о Сивилле с рукописью и о маленьком мальчике на берегу моря — снов, которые, надеюсь помогут, поведут вперед к новому роману «Эдип, путник». По временам божество вселяется в слепца, и тогда божество это думает, действует, а иногда поет. Слепец же еще и человек, страдающий от своего несчастья, чувства вины, он тащится по дороге, не зная ни направления, ни срока своего пути. Антигона идет за ним, несмотря на запрет. Однажды на нее нападает молодой разбойник. Она зовет: «Отец, спаси меня!» Эдип выбивает оружие из рук разбойника, завладевает его мечом, хочет его убить. Антигона кричит: «Отец, не убивай его!») Эдип останавливается и говорит: «Что-то во мне хотело убить. Дорога еще длинная». Разбойник убегает. На следующий день он приходит к ним как проситель, обнимает Эдиповы колени, просит: «Научи меня». «Чему?» — «Тому, как ты видел, не видя, потому что ты отнял у меня оружие». «Я ничего не видел, ничего не знал. Кто-то видел во мне, что-то во мне действовало».

«Позволь мне идти с тобой. Я буду помогать Антигоне просить милостыню». «Ты свободен», — сказал Эдип.