Полиникова Иокаста — это солнечный, сияющий лик нашей матери, который долго заслонял другой — земной, ночной, неустанно находивший себе пищу в смерти и жизни. Полиникова Иокаста и любима, и любяща, она царственна, но это царственность цветка. Цветка, который создан для того, чтобы расцвести, для того, чтобы был мед, — наверное, именно этого ты и не знаешь, Антигона, и тайным образом знаешь лучше всего. Лучше меня. Это-то меня и бесит, это-то и дает мне повод ненавидеть тебя, побить тебя, как я и намеревалась, но тут, естественно, появился Железная Рука. Нельзя наносить вред моими кулаками многотрудному, драгоценному дерзновению твоих рук. И появился Железная Рука, сила его несравненна, и он готов подставить под мои кулаки свою спину. Он смеялся, он готов выносить мои побои, мне же было совсем не до шуток. Он смеялся, но тоже испытывал боль, и я радовалась этому, потому что видела, как сжались твои губы, когда я изо всех сил ударила Железную Руку. А тебе теперь не дозволено поджимать губы, не дозволено и каменеть твоему сердцу, — ты должна быть целиком поглощена работой, той работой, результата которой мы ждем с таким нетерпением, будто ты из этих мертвых деревяшек можешь создать новую маму, царицу, способную спасти нас от нелепой войны.

Ребенок Полиник пережил Иокасту в переизбытке материнской любви, в нескончаемом море цветов, медом которых он бесконечно насыщался. Как мог вынести он, что Этеокл отнимает у него Фивы и достоинство материнской земли. На лице, что ты вызываешь к жизни, под улыбкой и царственностью будет лежать легкая тень, которая благодаря твоему мастерству принесет Полинику и причитающую ему часть беды. Ваяло в твоей руке — это Этеокл и его несчастье.

А теперь — довольно. Не трудись без меня, Антигона. Поздно, меня ждут, а из-за тебя и близнецов я ухожу почти в бреду и вовсе не готова ни к счастью, ни к наслаждению. Я приду завтра, нам вместе предстоит увидеть Этеоклову Иокасту. Она — другая, она принадлежит тьме, пропастям Земли, самоубийству. В ней тоже есть волшебное сияние, оно проникает в душу и тело, но не греет.

Был вечер, ночь мечтаний в лабиринте, — печальная, огненная. Ты снова передо мной, я видела твои руки, инструменты, вгрызающиеся в материю наших желаний. Ты же вслушивалась в мой резкий, задыхающийся голос — так старалась я скрыть обуревающие меня страхи. Этеокл не был тем, кого не любили, он был тем, кого любили недостаточно, — всегда меньше, чем его брата.

Этеоклова любовь к Иокасте хранилась в тайне, она была неуверенной, потерянной. Между существованием любимой Иокасты и крошечным Этеокловым личиком неустанно внедрялось другое, и притягательность того лица была сильнее. Этеокл мог бы стать ребенком тьмы, теневой стороны Иокасты, но этого не произошло, потому что между матерью и им постоянно возникал образ и недосягаемый смех ребенка света, и образ этот касался его, Этеоклова лица. Он не мог стать сыном бунта или иного, теневого, желания Иокасты, — он не дитя тьмы. Ночной лик его матери, ее крепко спящее тело и завороженный луной взгляд отрывались от темного небосвода, чтобы увидеть сияющего Полиника.

Этеокл не знает и, видимо, никогда не узнает, любит он саму Иокасту или же отсвет на ее лице Полиниковых светил, которые его сокровеннейшая тьма изо всех сил стремится погасить. Ты больше не работаешь, Антигона, ты плачешь, как и я. Не значит ли это, что ты теперь сможешь работать одна?

— Наверное, Исмена, благодаря тебе я увидела теперь всю глубину раны, нанесенной Этеоклу и нам. Я любила Этеокла, но, как и наша мать, я любила его недостаточно, постоянно сравнивая с Полиником. Из-за этого один всегда был примером для другого — того, кто никогда не мог ни сравниться с ним, ни стать его копией. Этеокл с неимоверным трудом отбросил этот пример — и правильно сделал. Благодаря тебе я ощутила в своих руках, во всем моем существе близость того, кто, как и я, всегда был вынужден идти самой длинной дорогой, и почувствовала к нему сострадание.

— Всегда ли надо идти по этой дороге?

Ты взглянула на меня, и в твоих полных слез глазах застыл мой же вопрос: «А есть ли другая?»

Когда барельефы были закончены, я показал их К. «Я все еще несправедлива к Этеоклу, — спросила я, — по-прежнему считаю, что Полиник лучше?»

— Они одинаковые.

— Во мне?

— Не только, Антигона, они одинаковы и в том материале, с которым ты работаешь.

Не прозвучали бы эти слова, я не смогла бы показать барельефы Гемону, но в тот же день, когда к вечеру он пришел к нам, я предложила ему посмотреть на Иокасту Этеокла.

— Твоя мать очень красива, но сколь велико страдание Этеокла! Я и не знал, что он был так несчастен.

Гемон смог сразу все понять только потому, что он очень дружен с Этеоклом. Какое это счастье для брата и для меня!

— Как хорошо, что ты здесь, Гемон, и что ты любишь и его, и меня.

— Любить вас — счастье для меня, — покраснел он. — мы с Этеоклом ничего не скрываем друг от друга, я говорил с ним о тебе. «Антигона — самая лучшая», — сказал он.

— И все?

— Да, «лучшая и самая опасная», — сказал он. «Опасная!» — это слово задело меня.

— И ты, Гемон, не боишься такой опасной женщины? Этеокл очень проницателен…

— Единственное, чего я боюсь, что если начнутся испытания, то нам придется перенести их в отдалении друг от друга. — И вдруг, как крик: — Антигона! Уйдем из Фив вместе!

— А твой отец? А Этеокл? А твой отряд? В Фивах все, кажется, считают, что ты когда-нибудь станешь царем.

— Я ведь умею не только воевать, я люблю землю. Мы построим дом, я буду работать для тебя и наших детей.

Во взгляде К. я прочитала одобрение Гемоновым словам, пылкая надежда звучала в них, и звуки, как языки пламени, рвались наружу:

— Уйдем, Антигона, так нужно. Не откладывая.

Я услышала в Гемоновых словах надежду и отречение. Мне хотелось бы сказать ему «да». К., который не отходил от нас, тоже на это надеялся, несмотря на всю свою проницательность. Но звезды неумолимо заставляли меня произносить совсем другое: «Мне хотелось бы, Гемон, покинуть с тобой Фивы, но я не могу оставить братьев».

Лицо К. омрачилось, Гемон нахмурился:

— Тогда нам не уйти, Антигона, или только после великих несчастий.

Он прав, я знала это, но произнести я могла только: «Бежать я не могу».

Гемон и К. ничего не возразили мне: я не передумаю, они это знали точно.

— Работа закончена, — прервала я затянувшуюся паузу, — мне хотелось бы показать барельефы Этеоклу и поговорить с ним.

Гемон печально удалился, К. и Железная Рука, будто желая подбодрить, пошли проводить его.

Я осталась одна, совершенно одна. Мне бы найти в себе силы и уйти вместе с Гемоном, покинуть Фивы, темницу их стен, их запах — так пахнет дикий зверь в клетке. Почему после того, как я взвалила на себя груз Эдиповой жизни, нужно нести еще и груз жизни близнецов?

Прежде чем показать барельефы Этеоклу, мне хотелось, чтобы их увидела Исмена. Я предупредила ее, и она ждала меня в саду. Волосы свои она украсила цветами — настоящая Иокастина дочь: столь же загадочными путями идут ее мысли, столь же совершенны обнаженные руки и плечи. Когда я предложила ей посмотреть барельефы, она отказалась.

— Я помогла тебе создать их, потому что видела, как ты страдаешь и веришь, что они могут образумить близнецов. Но больше я не хочу погружаться в воспоминания, которые они во мне вызывают. Наши братья — воины, может быть, даже гениальные воины, но прежде всего они невозможные безумцы, одолеваемые страстями. Ни ты, ни я не должны вмешиваться в их соперничество. Они ведут открытую войну друг с другом, Креонт с нами — войну тайную. У каждого есть здесь тайные сторонники, нам же следует держаться в стороне от этих конфликтов. Разве Гемон тебе об этом не говорил?

— Гемон предложил мне вместе с ним уйти из Фив.

— Гемон хочет уйти из Фив? Уйти, когда он — почти царь? Как же он любит тебя, Антигона! Но если Креонт узнает, что тебе предложил его сын, прощенья не жди. Гемон прав: уходи, не откладывая.