— И пусть братья убивают друг друга?

— Мы в этом ничего не можем изменить, нужно отвести глаза от этой пропасти.

— Именно поэтому ты и не хочешь взглянуть на барельефы, на НАШИ барельефы, — потому что без тебя их не было бы.

— Не хочу нарушать твое счастье и отказываюсь впадать в бред вместе с близнецами.

Я поднялась:

— Все ясно, Исмена. Я сделаю, как ты мне советуешь: я уйду из Фив вместе с Гемоном.

Исмена побледнела.

— Только что вернувшись, ты, конечно, посмеешь снова уйти и снова оставить меня одну с Креонтом и двумя этими безумцами. Ты что — действительно думаешь, что я хочу, чтобы ты ушла?

— Может быть, ты этого и не хочешь, но заставишь меня сделать именно так, если откажешься посмотреть барельефы. Они рождены несчастьем, нашим несчастьем, Исмена. Они должны быть полезны близнецам, ты должна мне сказать, так ли это, ты должна сказать, любовь ли водила моей рукой, когда я создавала их. Я не могу любить братьев одна.

— Мне бы надо было сказать: «Уходи, сию же минуту уходи, Антигона», — но не могу. Поставь барельефы в доме, я буду смотреть одна.

Я вернулась в сад, и мы еще долго просидели рядом, слушая мирное журчание родника. Исмена успокоилась и вошла в дом. Когда она вернулась, на лице ее были следы слез и обретенного покоя.

— Это прекрасно, Антигона. Иокаста действительно Иокаста, и близнецы — такие, какие они есть. Такой прекрасной они и видели Иокасту, наши братья, хотя красота ее и была другой. Этеокл, который знает, что зачарован ею, почти ослеплен, и Полиник, который тоже зачарован и тоже ослеплен, но не знает этого, ограничившись собственной славой.

Но в этих барельефах и ты, Антигона, твое ненасытное стремление к истине, о котором невозможно сказать, великолепно ли оно или просто преисполнено идиотизма. Ты что, действительно думаешь, что можно вот так надеяться, как ты, находясь в здравом уме? Неужели ты думаешь, что близнецы тебя поймут, а если и поймут, отбросят ли они из-за этого свои страсти и забудут о них? Меня пугает запах пожара, которым пропитано наше семейство. Я тоже часто бываю безумна. Я хотела сказать тебе: «Уходи, уходи скорее с Гемоном», и тут же отрекаюсь от своих слов. И получается, будто я говорю: «Не уходи, не оставляй меня в Фивах снова. Иди вместе с нами к крушению, потому что именно к нему ведет твоя отвага».

Твои барельефы — творения любви. Любовь не оставит близнецов равнодушными, она глубоко ранит их, но не остановит. Их прельщает разрушение, как когда-то прельщало нашу мать. Разве не прельщает оно и тебя?

Онемев, мы смотрели друг на друга, испуганные этим неожиданным вопросом.

— В безумии близнецов есть — и это правда — призыв, или приказ, который они обращают ко мне. Это не зов к разрушению, в нем, наверное, больше трагедии. Но всегда ли женщины должны уступать безумию мужчин? Мы обе любим Полиника и Этеокла, но ход их мыслей непереносим, Креонта — тоже: такие мысли ведут к войне и смерти. Имеем ли мы право не говорить того, что думаем сами?

— Если хочешь объявить Фивам о том, что ты думаешь, это будет стоить тебе жизни, Антигона.

На следующий день Гемон отвел меня на командный пункт Этеокла. В почти пустой комнате стоял огромный стол с планом города и вылепленным рельефом местности. Меня поразили размеры Фив: высота и мощь крепостных стен и неприступность семи их врат. Я — фиванка и с гордостью заявила Этеоклу, когда он появился:

— Фивы теперь — главный город Греции и лучше всех охраняемый.

Этеоклу приятно было это слышать, но не возразить он не смог:

— Ты же хочешь, чтобы я отдал Полинику то, что мы создали, и то, что еще предстоит сделать?

Спорить с Этеоклом у меня нет сил, да и не затем я сюда пришла.

— Ты просил меня изваять скульптуры нашей матери, я сделала два барельефа, вот они.

Из огромного мешка, который Железная Рука помог мне донести, я извлекла оба барельефа. Я вдруг испугалась, какие они тяжелые, какие большие и насколько ощутимо в них Иокастино присутствие. Я не сразу определила им место и не нашла ничего лучше, как прислонить их к макету крепостной стены и фиванских ворот. Тотчас я пожалела об этом, но было поздно: оба барельефа уже нашли свое место в стене. Встав по обе стороны укрепленных ворот, они стали гигантскими, исполненными противоположного смысла, образами города. Они дышали любовью к Иокасте, но вместе с тем явились доказательством неустранимого антагонизма между моими братьями. Маска безразличия слетела с Этеоклова лица, и, пока мы вместе рассматривали барельефы, все чувства проявились у него на лице. Вышли ли эти барельефы из-под моей руки или, придя из отстраненной глубины человеческого существования, стали новым воплощением образа нашей матери?

— Никогда бы я не осмелилась исполнить эти барельефы, если бы ты не попросил меня, Этеокл, и если бы Исмена не поддержала меня.

— Ты больше нас любила мать, Антигона.

— Когда я работала над барельефами, я поняла, что Полиник не сможет прервать нить, которая все еще связывает его с нашей матерью. Если будет война, он и тебя увлечет за собой, тебя, всех нас — в Иокастину гибель.

Этеокл не отвечал, молчание объединяло нас какими-то счастливыми узами и тяжелейшим грузом ложилось на наши плечи.

— Чего ты ждешь от меня, Антигона? — спросил он в конце концов.

— Сделай первый шаг к Полинику.

— Я и делаю его, я заказал тебе барельефы. Я отправлю тебя с ними к нему.

— Я пойду, но что я смогу передать от тебя Полинику?

— Хватит и барельефов. Если Полиник захочет их увидеть, он поймет, какую он всегда отбрасывал тень на мою жизнь и что я тоже имею право на частицу света.

— Эта частица — Фивы.

— Только Фивы.

— Тебе нужен этот город, чтобы вынести существование Полиника.

— Не просто его существование, Антигона, а свободу его существования. Именно эту Полиникову свободу я так любил. Она была мне тягостна, непереносима, но я все еще люблю ее. Как Иокасте, Полинику достаточно существовать, чтобы быть свободным и царствовать. Но теперь это уже не так, из-за меня, которому всегда надо было прилагать столько усилий, чтобы занять свое место и показать, что я имею право на самостоятельное, независимое существование. Как Эдип, я должен без устали трудиться над загадкой, которая толкает меня к разгадке. Полинику всегда все было ясно, но я сумел загадать ему загадку, достойную его, и эта загадка — я сам. Ему не понять, как я, столь чувствительный к его чарам, к его гениальности, иногда даже — к доброте, мог неустанно бороться с ним, создавать ему неудобства, даже смущать его уверенность бытия, подвергать сомнению его божественное право, избранничество. Ему никогда не понять этого. Он знает, что я всегда буду мешать ему стать новым воплощением Иокасты и хозяином памяти о ней. Такова отведенная мне роль, таково чрезмерное требование моей ненависти и моей несчастной любви к нашему несравненному брату. Человек этот, созданный для счастья, не был предназначен для страданий. Теперь же, по моей вине, он страдает так же, как и я, и это справедливо.

Ты сумела отразить наше страдание на двух ликах нашей матери, сможет ли Полиник увидеть это в созданных тобой барельефах и понять, что оно означает? Это единственная надежда остановить войну, ты смогла вызвать эту надежду к жизни. Попробуй теперь сделать так, чтобы она перестала быть лишь надеждой, иди к Полинику.

— А если Полиник поймет, что сделаешь ты?

— Делать должен он. Он — царь Аргоса. Если он оставит мне Фивы и захочет идти войной на Азию, я присоединюсь к нему со своим войском.

— Ты посмеешь вовлечь Фивы в это безумие? А Полиник, чтобы не воевать с тобой здесь, должен будет делать это в Азии? Что за чудовищная мысль, Этеокл! В твоих рассуждениях нет никакой меры, никакой справедливости. Ты думаешь только о том, как победить.

— Так надо, Фивы — это я.

У меня не было больше сил выносить его высокомерие: «Нет, это неправда!»

Мы стояли друг против друга, как враги. Еще несколько мгновений назад, когда рассматривали запечатленные в барельефах Иокастины образы, мы были близки как никогда. Этеокл был глубоко задет, но сдерживал себя, я же — нет, слезы уже текли по моему лицу. Ничто не сможет сгладить наш разлад — я проиграла, навсегда. Мне не вынести этого. Но мне не хотелось, чтобы он видел, что я плачу.