Тимуров лук оттягивал мне плечо, но мне тяжел не он, а ответственность, что я на себя взвалила, и борьба, которую я вела с Васко. Но теперь борьба наша закончена, и я протянула ему лук. «Теперь твоя очередь нести его», — сказала я. Васко почтительно взял лук и произнес: «Скоро полнолуние», — как будто лунная полнота была ответом небес на установившийся между нами мир.

Мы подошли к деревянному дому, у калитки Васко обычно прощался со мной и удалялся со своими юными спутниками. Сегодня же он открыл калитку и махнул свите, чтобы они его не ждали.

— Я бы хотел поговорить с тобой, — проговорил он.

Ответить я не успела, потому что стоило оказаться в саду, как меня захватило ощущение, что здесь меня кто-то ждет.

Лунный свет косо падал на высокую вишню, за которой так усердно ухаживали Гемон и Железная Рука, обрезая сухие ветви. Хотя утром мне было не до того, я все-таки успела бросить на дерево взгляд и заметила, что оно готово зацвести. Но тогда общий тон, который она создавала, был зеленым, это был цвет молодой листвы, — ею Иокаста любила весной украшать комнаты дворца, да и само дерево напоминало один из ее букетов. Цветы неожиданно раскрылись от дневной жары, и в неверном подводном свете, которым луна затопила окрестности, выступил мощный ствол, благородный разлет ветвей. Однако поражает и пронзает сердце не это, а огромная белая статуя, выросшая здесь всего за несколько часов. Цветы, из которых она создана, — сама надежда, сама реальность любви, они немо сияют, источая легкий аромат. Длинный, терпкий, преисполненный усилий, сомнений и отчаяния, день уходил от меня, преображаясь и уступая место природной радости в ее земном воплощении, которая возвращается в свой час. Ни выражать, ни обдумывать, ни ощущать свое счастье я не могла — только пасть ниц и шептать слова, сходящие на мои уста, только повторять: «Боже, белый боже…»

Я лежала на земле, целовала землю, фиванскую землю, землю Греции, землю всего того огромного мира, который останется неведом мне. Я целовала эту такую простую, такую бедную внешне землю, которая за несколько быстротечных дней под солнцем и дождями произвела это божественное создание — ему более чем кому-нибудь из нас известно, что такое красота, что такое ее гигантские циклы, и как быстротечно ее цветение. В это мгновение я любила землю, я почитала ее так, как никогда ранее. «Белый боже…» — произнесла я снова вполголоса и подумала об Эдипе, который стал гораздо меньшим богом, но из того же небесного семейства, что представляет великое вишневое дерево.

Мысли об Эдипе не покидали меня, когда я произносила свои молитвы белому божеству, и тут же до меня донесся другой голос: «Боже, белый боже». Это Васко, который, как и я, пал ниц перед великим воплощением, серебрящимся в сиянии лунного света, это он отвечал и вторил мне.

С земли мы поднялись вместе. Лицо Васко еще загадочнее и непроницаемее, чем обычно, — то, что он увидел, поразило его.

— Я прячусь от тебя, как ото всех, — сказал он, приближаясь.

— Ты имеешь на это право, Васко.

— Мне бы не стоило так поступать с тобой, я расскажу тебе когда-нибудь. Сегодня не могу — из-за того, что ждет нас.

Впервые взгляд его не таил в себе ничего загадочного, а сам Васко не отводил глаз — выглядел он успокоенным. Он отступил к калитке, но глаза его по-прежнему были устремлены на меня. Он исчезнет, когда выйдет за пределы того сияющего круга, в котором еще стояла я.

Какое-то время взгляд мой не мог оторваться от этого великого ночного дерева, тысячи цветков которого превратятся в яркие вишни, но я их уже не увижу. Это не печалило меня — это ночь прощания, и я, спотыкающаяся путница Антигона, полностью растворилась в великом ночном времени. Вскоре я уже не буду той, что должна сказать себе сейчас: «Уже поздно, больные придут завтра рано утром. Нужно спать, иначе ты, Антигона, не отдохнешь, и для больных это будет плохо».

Исмена, которая почти каждую ночь несла со мной стражу, узнала, что Полиник получил подкрепление и Этеокл с Гемоном ждут решающего приступа. Когда мы встретились с ней среди ночи, на стенах зажглись яркие огни и у ворот собрались вспомогательные отряды. Нам видно, как вокруг города движутся вражеские воины. Полиник удачно выбрал время — ночь облачная, туманная, и уже в нескольких шагах не видно, что происходит.

Я научила Гемона и лучших его лучников, как стрелять из кочевничьего лука, я отдала Гемону Тимуров лук, к которому больше не прикоснусь. У меня копье и меч, у Исмены — тоже.

На крепостных стенах волнение, какое бывает перед атакой. Находились мы у Северных ворот — они укреплены хуже других, но Этеокл провел там гигантские работы. Никто не знает, в чем они состояли, потому что Васко, возглавлявший строительство, поручил дело мастерам из захваченных врагом городов, и некоторые из них же несли стражу.

Над воротами зажглось множество огромных факелов — наверняка предупреждение об опасности. Нас лихорадило от предвкушения того, что нас ждет. Когда я помогала Исмене надеть панцирь, она заметила:

— Посмотри, можно подумать, что они подают знак врагам.

Я обернулась: и действительно, гигантские факелы качались из стороны в сторону, будто приглашали. Неужели на башнях могут быть предатели? Предположение это так взволновало меня, что, ни секунды не раздумывая, я бросилась к воротам. У подножия лестницы нес стражу Зед.

— Что там делают?

Зед удивился: «Там Васко». Он пропустил меня наверх, и на башне, рядом с факелами, я увидела Васко с двумя мужчинами.

— Это вы подаете сигналы?

— Таков приказ Этеокла, они подумают, что тут соумышленники, подойдут ближе, начнут атаку раньше.

— Они будут атаковать?

— Конечно! Смотри, нам отвечают.

Внизу, на стороне врагов, зажегся огонь и тоже раскачивается из стороны в сторону.

— Этеоклова ловушка сработала, — заметил Васко.

Итак, штурм близок — меня охватила страшная тоска: будет много убитых. Может быть, убьют и меня, смену.

Я подняла глаза на Васко — как будто он сможет отогнать мои страхи, но он не видел меня, он всматривался в темноту.

— Где Этеокл? — спросила я.

— У ворот Дирке, там главные силы.

— Полиник будет атаковать там?

— Конечно.

— А Гемон?

— У ворот Афины, а Креонт — у Бореевых ворот.

От беспредельной бессмысленности происходящего мне уже ничего не надо — только бы оказаться на своем месте, на стене рядом с Исменой. Но это не так просто, потому что, как только я бросилась туда, у меня невыносимо свело живот. Запыхавшись, я поднялась к Исмене и, кроме «не нужно… нужно…», не смогла ничего выговорить. Исмена спокойно указала на лестницу:

— Они установили внизу латрины. Я уже была там, не волнуйся.

Бегом я бросилась вниз, пролетела мимо воинов, которые провожали меня хохотом и криками: «Давай быстрее, давай-давай!» — на латрине я испытала бесконечное облегчение: желудок понемногу успокоился, и теперь можно рассчитывать, что тело придет на помощь сдающему позиции разуму. Как могло случиться, что после стольких лет скитаний по дорогам я еще так чувствительна к страху? Я вышла, почувствовав себя лучше, и на лице моем, вероятно, было написано такое облегчение, что воины, когда я проходила мимо, снова расхохотались.

Я вернулась на стену. Начинало светать, в стане врага происходило движение, но войско оставалось на месте. Солнце уже должно было бы подняться, но низкие облака и туман все еще скрывали его от нас. Нас окружала серая мгла, и через нее я начала различать северную дорогу — это по ней я некогда отправилась из Фив куда глаза глядят.

Исмена уже облачилась в панцирь, шлем и помогала теперь мне. Она примерила железную маску, чтобы предохранить лицо, и протянула такую же мне:

— Надень, пусть варвары убьют нас, но не изуродуют.

Рассмеявшись, я взяла маску — она идет мне. Мне тоже не хочется, чтобы меня изуродовали, подумала я, особенно для будущих детей. Самое время об этом думать.