— Ты освободишь его?
— Да, если он пообещает вернуться к себе. Конники кочевников часто неповоротливы, как их лошади, у этого же тело, как у чистокровного жеребца, как у Этеокла и… у тебя, Антигона.
Слова эти растрогали меня: как бы измучена я ни была, звучание моего голоса напоминает Гемону пение, а тело мое в его глазах — образец благородства. Я вижу себя иначе, но взгляд его на мгновение вырвал меня из этого вонючего мира, в котором на мою долю отводились лишь болезни и раны.
— Он выживет, эти кочевники очень живучи, предоставь действовать его организму. Я принес тебе лук, который ты хотела.
Гемон протянул мне черный лук с небольшими вставками из слоновой кости. Оружие это тут же завладело мною, но я слишком устала, чтобы брать его в руки, и Гемон повесил лук на стену, над постелью раненого.
Мы привели в порядок Тимуровы повязки, его смятую постель — кочевник спал, сжигаемый лихорадкой. Среди ночи я проснулась от его стонов — жар увеличивался, и, если так будет продолжаться, он умрет.
Когда у Диотимии были такие больные, она устраивала им попеременно холодные и горячие ванны. Но как я смогу сделать это одна? Я направилась к двери: надо найти кого-нибудь, кто сможет помочь мне. Но дверь не открывалась — это Гемон, который решил не оставлять меня одну, спал на полу у порога. Он привел мне в помощь двух женщин, и мы поочередно стали делать то ледяные обертывания, то такие горячие, как только можно терпеть. Тимур громко стонал, вопил, но мускулы его расслабились, и жар стал понемногу спадать. Гемон, который теперь хорошо разбирался в ранах, решил, что Тимур спасен.
Мы проспали весь день, и вечером Исмена, которая решила сменить меня на несколько дней, приготовила ужин и сообщила, что Этеокл и Васко будут ужинать вместе с нами.
Я чувствовала себя лучше, Тимур тихо спал. Мы были спокойны и счастливы. Вдруг распахнулась дверь — перед нами белый, как полотно, стоял Тимур. Кровь струилась по его телу, повязки были сорваны. Глаза закрыты, он не смотрел на нас, но мы в изумлении понимали, что он нас видит. В руках он держал лук, я бросилась к Этеоклу, думая, что Тимур хочет убить его. Кочевник же с невероятной быстротой натянул пустую — без стрелы — тетиву, и я поняла, что своей невидимой стрелой целится он в меня. Я почувствовала прикосновение к своей груди невыносимо холодного железа и с криком упала. Тимур склонился надо мной и, прежде чем потерять сознание, передал мне лук. Все были настолько удивлены, что не могли и двинуться с места, и только несколько мгновений спустя Гемон с Этеоклом подняли Тимура и отнесли его в постель. Исмена помогла мне встать, я невредима, и тем не менее невидимая стрела должна была уязвить меня, потому что я чувствую, что изменилась.
— Тимур пришел доверить тебе свой лук, — прошептала взволнованная Исмена. — Так же решил и Этеокл.
Они с Гемоном удалились, Исмена пошла проследить, как ухаживают за больными и раздают им суп. Я осталась наедине с Тимуром, перевязала его, но мускулы больного были так жестки и напряжены, что меня охватил страх.
Взяв его руки в свои, я, как и накануне, начала что-то петь — звук свободно выбирал те пути звучания, какие находил нужным. Мускулы Тимурова тела было расправились, но в распахнутых глазах так и не появилось никакого выражения. Вдруг он начал стонать от сводящих его тело судорог. Руки выскользнули из моих и конвульсивно сжались. На что же смотрят его невидящие глаза? Я проследила за его взглядом, он застыл на луке, укрепленном Гемоном над постелью. Может быть, ему нужен лук? Я сняла его, попыталась вложить в Тимуровы руки, но они упорно не хотели мне подчиняться. Я пронесла лук над телом Тимура, тело его выгнулось, немой крик разрывал его, и я поспешно убрала лук. Но Тимуров полуневидящий взгляд по-прежнему был прикован к этому оружию. Что же мне делать, если я не пойму, что ищет Тимур. Ведь он умрет: такое напряжение смертельно!
Но почему он не должен умереть? Почему мне обязательно надо, чтобы выжил этот человек, желавший погубить Гемона? Почему я обречена ухаживать за этим варваром и всеми несчастными больными, что окружают меня? Прекрасная деревянная дуга лука из темного дерева касается моей щеки — и на губах моих появляется продолжительная, слегка насмешливая улыбка К. Лук этот по крайней мере не стонет и не обливается потом, и тут я слышу, как К. шепчет мне: «Не ты захотела прийти сюда, не он захотел совершить этот безумный прыжок, когда под ним пала лошадь, он не хотел и чтобы его побивали камнями. Это случилось, и в твоем доме появился этот человек, ни мук, ни желаний которого тебе не понять. Нужно терпеть, Антигона, просто терпеть, как ты делала это на дороге, когда Эдип гнал тебя в приступах ярости в дверь, упорно не желая тебя замечать, а ты на цыпочках возвращалась через окно своей души. Ты, Антигона, терпеливая душа, и никто не требует от тебя ничего больше».
Голос К. затихает, улыбка его погасла на моих губах. От страха я не могла поднять на Тимура глаз — а вдруг я увижу перед собой труп? Но до моего слуха начал доноситься какой-то тихий шорох. Нет, это не К. говорит — он уже замолчал, — это дышит Тимур, тихо и размеренно.
Я принесла одеяло и тоже легла на полу, у постели Тимура, ощущая на руке и плече нежное прикосновение напряженно изогнутой дуги его лука. Много раз я просыпалась, чтобы дать больному напиться, он спал, и лицо его прояснилось. Утром я поняла, что ночью так и не расставалась с Тимуровым луком и все еще прижимаю его к себе, как дитя. Дуга лука черна, и чернота эта больше, чем цвет, это внутреннее сияние дерева, на двух концах его — вставки из слоновой кости. Это больше, чем лук, — в нем та мощь, что не дает выплеснуться Тимуровым силам, это та мощь, что притягивает меня и пугает. Я вспомнила, что Эдип всем своим телом старался ощутить контакт с деревом или камнем, из которого он хотел что-нибудь изваять. Он бы взял этот лук в руки, провел бы им вдоль тела, прижался бы к нему лбом и щекой, как это сделала и я, припал бы к нему губами, лизнул бы его — мне еще так не сделать. Он бы положил лук на землю, захотел бы почувствовать его подошвами своих ног и наступил бы на него. Он бы стал укачивать его, положил бы рядом с собой в постель, увидел бы его во сне, погрузился бы в размышление, не забывая ни на минуту об опасном присутствии этого лука, — так же должна поступить и я. Я это и делаю, и не познанная мною самой моя сущность всколыхнулась от присутствия этого дикого лука и открылась мне, к ней возвращается способность чувствовать, и я изумленно познаю ее вновь, потому что обычно обхожусь без нее. Я испытала от этого бесконечную, яркую и кровавую радость, а когда я последовала за этой частью себя, она в диком ужасе бежала от меня, но это только умножило мои силы. Руки мои созданы для этого лука, от этого союза родятся победы. Но не сейчас: еще рано. Когда я снова открыла глаза, было уже совсем светло. Тимур, который проснулся раньше, следил за мной взглядом и, возможно, уже давно. Я улыбнулась, он что-то попытался произнести непослушными губами, глаза его ожили и вдруг стали жесткими: «Встань, натяни тетиву!» — приказал этот взгляд.
Тело мое подчинилось, гордо выпрямился стан, крепко взят лук и тут же выпущен из рук. Просто выпущен — и все тут.
Время шло, я ухаживала за Тимуром, Исмена сама приходила делать мне перевязки, мы ели и спали. Однажды я встала, и снова Тимуров взгляд отдал приказ — он был так же настойчив, что не подчиниться невозможно. «Закрой глаза, выдохни, пусть она войдет в тебя».
Меня окружил страшный холод, и ветер сек лицо, кони кочевников уносили меня прочь, бег их был ровен и уверен. Передо мной что-то мелькало, упрямое, быстрое, как эти кони, и это что-то не знает устали. Мелькающее «что-то» надо настичь любой ценой, пусть даже на это уйдут все силы, все время, потому что это сама жизнь бежит впереди меня и манит, убегая. Когда кончится эта гонка, я должна ощутить на своих губах горячую кровь. Тем, кому не догнать этот ускользающий смысл жизни, останется лишь одно: умереть, но Тимур из тех, кто не умирает, и я — тоже.
