Гемону не требуется объяснять, что он нужен мне таким, какой есть, глубоко уязвленным столь опасным, бесконечным отступлением и обилием мелких поражений. Но все это не может заслонить радости возвращения и нынешней, пусть временной, победы. И я ему тоже нужна какая есть, я, его Антигона, которая не участвует в сражениях, но сумеет выходить раненых, которых он доставил сюда. Гемон не произнес ни слова, даже не поцеловал меня, — он молчалив и суров, но свою защиту он простер на меня: неожиданно приподнял над землей и несколько шагов пронес в своих объятьях.

Я даже не представляла, что Гемон может сделать меня такой счастливой, гораздо счастливее, чем я могла предположить. Когда он нежно поставил меня на землю, я попросила:

— Ты захватил красивый лук, Гемон, отдай его завтра мне, я чувствую, что могу кое-чему научиться, упражняясь с ним.

Гемон удивился, но не возразил, и тогда я шепнула ему на ухо:

— Когда мы изгоним Полиника, мы, если ты еще этого хочешь, уйдем из Фив.

— Я хочу этого, но изгнать Полиника труднее, чем ты думаешь. Он со своими кочевниками сильнее нас. Наша последняя надежда…

— Это?

— Этеокл, Этеоклов ум… И Васко — тоже.

В том отчаянном положении, в котором находимся мы, этой последней надеждой может быть только надежда страшная.

Мне не хотелось расстраивать Гемона в минуту нашей встречи и, поцеловав его руку, я проговорила:

— Пора тебе войти в город, ответить на приветственные клики толпы и показать всем лук синего всадника, которого ты только что победил.

Он согласно кивнул, выпрямился в седле и последним въехал в город, чтобы явить фиванцам тот образ победителя, которого они ждут.

Я было пошла за ним, но вспомнила о Креонте и решила лишь издали следить за тем, что будет. Со стороны укреплений послышался гул толпы, появилась бледная Исмена:

— Воины привели кочевника, которого свалил на землю Гемон, люди не пропускают его, хотят побить камнями.

— Побить камнями пленника, Гемонова пленника!..

Исмена бессильно махнула рукой и попробовала было меня остановить, но меня уже след простыл.

На небольшой площадке у подножия крепостной стены неистовствовала толпа, окружившая трех воинов, которые поддерживали тяжело раненного кочевника. Кровью залито его лицо, но я узнала синего воина — это Тимур.

— Остановитесь!.. Да постойте же, — закричала я, — это Гемонов пленник!..

Вот уже в воздухе просвистели камни. Два воина пока еще держали Тимура, третий вяло отбивал нападавших.

Я бросилась в гущу толпы, камни летели со всех сторон: те, что были направлены неумело, ударялись о стену. Но громче всего отдавались у меня в голове глухие шлепки, когда камни попадали в пленника.

Камни летели уже в самих солдат, вот они, подняв над головами щиты, уже оставили Тимура у подножия стены на обозрение толпы. Я выхватила у одного из солдат щит, оттолкнула его и, как могла, попыталась заслонить пленника.

К счастью, в это время появились Зед с мальчишками.

— Стойте, это Гемонов пленник! — заорали они вместе со мной. Стоявшие в первых рядах остановились, но в задних рядах толпы еще не успели понять, что происходит, и продолжали избиение. В Тимура попал настоящий булыжник, и кочевник упал, увлекая за собой и меня. Камни продолжали лететь в нас, и мне уже казалось, что толпа вот-вот навалится и раздавит нас.

В этот момент раздался приказ: «Остановитесь!..» Потом прозвучало: «Дорогу!..» И произнесено это было так, что толпа повиновалась и в молчании откатилась назад. Зед, которому тоже досталось, помог мне встать на ноги. Этеокл, предупрежденный Исменой, был уже рядом со мной, на своем белом скакуне.

— Вы убьете мою сестру Антигону, — вскричал он в ярости, — и пленника Гемона, который только что спас наше войско. Никто не смеет его трогать! Убирайтесь, идите на агору восславлять Гемона, как он того заслуживает.

Толпа отступила, рассеялась. Исмена в тревоге стала осматривать меня, раны мои были не из серьезных. Этеокл приказал перенести Тимура ко мне, похвалил Зеда и мальчишек за мужество, потом неожиданно поднял меня к себе на коня и так, со славой доставил к деревянному дому.

— Видишь, — проговорил он на прощанье, — ненависть сама поднимается с обеих сторон. Это необходимо для победы.

Я не нашла, что ему ответить: во мне звучал тихий и мелодичный голос К., передо мной была его внимательная и хитрая улыбка. В этом и состоит логика поджигателя, прозвучал его шепот, она прекрасно действует до того момента, пока сам поджигатель в ней не сгорит. Не нужно спорить, нужно просто сказать «нет», больше ничего. В ответ на Этеокловы слова я смогла только отрицательно покачать головой, и, наверное, на губах у меня появилась насмешливая улыбка, потому что брат мой рассердился:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Я рада, что ты спас Тимура, это друг Полиника.

Лицо Этеокла осунулось от усталости, на нем — пыль и кровь. Но как восхитителен он на своем белом жеребце. Столь же восхитителен, как Полиник… Он прочел это в моих глазах, пожал плечами и удалился.

Воины, доставившие Тимура, положили его на постель К. и ушли. Одной мне его было не перевернуть и не осмотреть. Я позвала на помощь, и передо мной вырос Диркос. Но когда он увидел кочевника, помогать мне отказался.

— Да я скорее задушу этого синего… — Диркос упрям, и мне это известно, но вот что бы сделал на моем месте К.? Ведь Тимуру нужна срочная помощь. Может быть, он бы протянул Диркосу руку и, улыбаясь, произнес: «Прощай, Диркос».

— Ты гонишь меня, — пробормотал нищий певец.

— Нет, но здесь или лечат, или уходят. А это тяжелораненый.

Диркос проворчал, что будет ухаживать за этим варваром так же, как и за остальными. Он помог мне перевернуть Тимура, снять с него одежду, перевязать. На теле кочевника много синяков от попавших в него камней, но самую серьезную рану он получил во время падения с лошади, когда она ударила его по голове копытом.

Мы дали Тимуру воды, он не переставал бредить, хотя и было видно, что он делает попытки унять поток непонятных для нас слов, рвавшихся у него из горла. Тимур старался сорвать повязки, отталкивал наши руки, он весь горел.

— Поговори с ним, — сказал Диркос.

— Зачем? Он не понимает.

— Звучание голоса он поймет. Это успокоит его.

Я думала, что Диркос слушал только ЧТО я говорю, а не КАК. Но если он полагает, что мой голос может помочь Тимуру, то почему не попробовать?

И я начала говорить с Тимуром — вернее, начала издавать звуки, преисполнены они криком, страданием, потому что и мои раны начали ныть. Вместе с тем это говорит во мне и избавление, потому что Тимур остался жив, не погиб под градом камней или, что еще ужаснее, от руки Гемона. Да, эти двое любят меня, я восхищаюсь ими и тоже их люблю, они же, не зная и не думая, что знают друг друга, чуть не убили друг друга.

Своим пением я заклинала эту боль, эту бесконечную бессмысленность, я бормотала слова, лишенные всякого смысла, бормотала просто так, по наитию. Может быть, звуки, издаваемые мною, обладают некоей силой, потому что тело Тимура под моими руками расслабилось, и он заснул. Я замолкла, голос мой затух, и тут донеслись другие голоса — Диркоса и Гемона, который появился незаметно для меня.

— Продолжай, — просили они.

— Зачем? Он заснул.

— Для нас, — проговорил Гемон. — Когда ты поешь, о войне забываешь.

— Но я не пою.

Они переглянулись и засмеялись: раз они думают, что я пою, я буду петь, подражая К., еле слышно тянуть непонятно что, но они будут счастливы, и Тимур будет спать спокойнее.

Диркос, наконец, понял, что я устала, сделал знак, чтобы я остановилась; я обернулась — Гемон пожирал меня глазами. Чтобы отвлечь его, я предложила:

— Пойди посмотри на своего пленника, это личный друг Полиника, я видела его у него, он стал другом и мне.

Гемон приблизился, взгляд его остановился на Тимуровых ранах, Тимур метался в лихорадке.

— Из-за этих синих воинов мы можем проиграть войну. Этот кочевник, который стал твоим другом, будет под защитой — моей и Этеокла.