Я не должна открывать глаза, в себе самой мне надо обрести это ускользающее «что-то». И когда в легких у меня уже не осталось ни глотка воздуха, я, кажется, обрела это «что-то», на мгновение, с первым вздохом. Беззвучно, слепо, настоятельно врывается в меня Тимуров приказ: «Натяни тетиву!»

Я не понимаю, что делаю, но это собственная моя жизнь лежит на тетиве лука, и я натягиваю ее с поразительной, восхитительной легкостью.

Вошел Гемон, на глазах у которого я отпустила тетиву, — так приказал мне Тимур. Я сделала то, что должна была сделать, положила лук и теперь могу продолжать жить. Мне хватит этого — продолжать жить.

Тимур снова погрузился в сон, и сон этот тих. Гемон с удивлением воззрился на меня: он уже пытался натянуть тетиву, но у него ничего не вышло.

— Как ты смогла сделать это? Это самый тугой лук, который я когда-либо видел.

— Тимур приказал.

— Как? Ведь ты не знаешь его языка!

— Не знаю… — Гемон понял, что со мной происходит, усталость камнем легла мне на плечи, он помог мне дотащиться до постели, оказавшись на которой, я моментально уснула.

Проснувшись на следующий день, я почувствовала себя лучше, да и Тимур, который еще не проснулся, выздоравливает, — это теперь ясно. Пришла Исмена, принесла поесть. Она весела, разбудила Тимура, и мы поели втроем.

— Тимур думает, что ты получила лук в дар, и хочет научить тебя пользоваться им. Этеокл с Гемоном тоже так думают и надеются, что ты сможешь помешать варварам посылать в наших воинов стрелы с дальнего расстояния, — оттуда, где мы не можем достать их.

— А ты, Исмена, веришь в этот дар?

— Странно, но верю, — рассмеялась моя сестра. — Получить в дар лук очень подходит твоим бредовым замыслам, и ты, Антигона, это знаешь.

Пока она помогала менять повязки Тимуру, он не отводил от нее взгляда. Он находил ее красивой, это заметно, и с каждым взглядом — все красивее, и это нравилось Исмене. Но когда она потянулась к луку — быстрый взмах руки и хищный Тимуров взгляд запретили ей прикасаться к нему. Исмена рассмеялась: ей совсем не хотелось услышать зов лука, как, судя по всему, услышала его я. Она собралась уходить, и ее плавные движения приковали к себе Тимурово внимание.

Когда мы остались одни, Тимур, вместо того чтобы учить меня, как обращаться с луком, к великому моему удивлению, стал показывать мне разные предметы, он называл их на своем языке и хотел, чтобы я повторяла за ним их названия. Звуки, которые он заставлял меня с таким трудом произносить, а потом и узнавать, когда он произносит их сам, имели лишь отдаленное сходство с тем, что у нас называется языком и речью. Они скорее взрывались во рту, чем произносились, и звучали наподобие крика. Звуки эти заставляли меня проникнуть в мир, который суровее нашего: он дик, он требует выносливости, в нем хозяйничают ветер и кони. Когда Тимур заметил, что я устала, он прервал свой урок, и тогда мне стало смертельно холодно, я мерзла на пронзительном ветру и мне страстно захотелось вновь оказаться в Фивах, где я и была, но откуда изгонял меня его язык. Тимур не дал мне длительной передышки, заставил повторять за ним очень быстрые движения — они не поддаются проверке и осмыслению, они заставляют действовать те мои мускулы и нервы, о которых я обычно и не думаю. Вечером вернулся Гемон, и Тимур прекратил урок, а мне показалось, что я вернулась из дальнего путешествия в чужие земли. Меня пугало это ощущение, потому что я чувствую, что слова и движения, которые я должна перенять у Тимура, имеют надо мной власть, и границ этой власти мне не видно. Гемону это не нравилось, но он уверял меня, что так нужно, я должна согласиться, иначе не научусь попадать из лука в людей синего клана. Не знаю, существует ли у них особая система, я в этом не уверена, — может быть, тут, скорее, надо, чтобы тело прониклось мыслью и отдалось этой мысли, доселе мне неизвестной.

Несколько дней спустя я уже занималась с Тимуром не весь день и снова стала посещать больных, приготавливать лекарства, но моя мысль тем временем беспрепятственно отделялась от меня. Тимур приковывал ее к себе, к своему невероятному упорству в погоне за ускользающим. Потому что это ускользающее нечто требует всего внимания, и лишь безупречность лука и взгляда может позволить себе достичь цели.

Через жесткое звучание языка людей синего клана и упорные их движения, которые Тимур вызывает к жизни, я начала понимать, что конь и лук — суть их существования. Конь позволил им занять степи и овладеть их бесконечностью, лук же — охотиться и выжить. Если охота окажется неудачной, если дичь скроется в ледяных, заснеженных просторах, им остается только смерть. Тимур увлекал меня в те же степи в ту постоянную опасность, когда лук незаменим. Как можно устремиться в эту смертельную погоню и не разувериться в удаче? Непонятно, но кочевники так живут и даже рискованно выплескиваются за пределы своих границ, Тимур-то ведь тут.

Как можно не услышать в звуках его голоса, не увидеть в решительных движениях рук, что добыча никогда не уходила от его стрелы? Сегодня этой добычей стала я, — я чувствую это в ночных снах, в стремлении взять в руки лук.

Сам Тимур до лука не дотрагивался, но, когда я в порыве желания пыталась сделать это, меня останавливал резкий, предостерегающий окрик.

Это посвящение — если это оно — продолжалось десять дней. Однажды Тимур ранним утром увел меня на площадку для военных упражнений. Он протянул мне лук; страх обуял меня, но я поняла, что должна молчать и сосредоточиться. Неожиданно прозвенел приказ: «Натягивай тетиву…» Не было времени ни думать, ни хотеть, и тетива оказалась натянута. Тимур не удивился и заставил меня повторить упражнение до тех пор, пока я не начну делать это машинально. На следующий день он установил мишень, сосредоточился и послал стрелу в центр. Я легко натянула лук, старательно прицелилась, и стрела моя просвистела далеко от цели. День проходил за днем, но мишень так и оставалась вне досягаемости моих стрел. Тимур, однако, не терял спокойствия.

Однажды ночью я увидела во сне царского орла, который выгнал Эдипа из Фив. Я восхищенно следила за чудным его полетом над городом и не сразу поняла, что он выписывает в небе знаки, которые мне следует понять. Потом знаки эти стали входить в меня, и утром, когда я открыла глаза, мне стало понятно, что это Тимур учил меня, как читать сердцем, и что мне нужно подчиниться ему.

Еще несколько дней происходило во мне какое-то необузданное движение, в нем противоборствовали чернота и неукротимое, ледяное сияние. Во всем этом повинен Тимур: мысль его не оставляет меня в покое, обращая в сторону совершеннейшей свободы. Мысль эта не принадлежит ему и довлеет над ним так же, как и надо мной. Почему я так реагирую на эти опасные цветовые пятна, мне непонятно, не понимаю я и к чему они принуждают меня. Но однажды ночью, когда я проснулась, теряя последние силы в самый темный час, я поняла, что должна выйти из дома, и я вышла из него с Тимуром, хранящим молчание. Я шла в ту бесконечность, где что-то быстро движется передо мной, постоянно уменьшаясь в размерах. Все остальное не имеет никакого значения: это удаляется жизнь, а жизнь — это все. И в это ВСЕ необходимо всадить стрелу, которая станет кровью и плотью, огнем и жаром, а иначе все обернется леденящей смертью для нас и для всех, кто имеет право на тот слабый огонек, что мы носим в себе.

Поскольку я вольна или вынуждена спуститься, я это и делаю и уже иду рядом с Тимуром, но разница между нами в том, что я с каждым шагом удаляюсь от той, кем была, а он приближается к тому, кем он был.

По громадной лестнице из сна спустилась из царского дворца, где у меня с Исменой была комната, в которую я уже никогда не войду. Я шла по дороге, по которой блуждала с Эдипом и Клиосом, и снова начала спускаться, чтобы через бездонные подземелья проникнуть к месту охоты. Потому что это — охота, наверное, я не хотела понимать этого, но Креонт, Этеокл и Полиник прекрасно знают, что это охота, и глубже всех понимает это Исмена, которая не сводит с меня глаз. Эдип тоже знал, что существует охота, но он забыл об этом, когда на него пала в своем великолепии тьма. Я тоже забыла о ней, когда на дороге Эдип и Клиос заняли во мне место богов, отняв у меня все, кроме них самих. Может быть, я уже и не грежу, может быть, я уже проснулась. Конь кочевников, которого я оседлала, вот уже сливается с заснеженной степью, по которой я лечу за ускользающим от меня существом, за существом, которое мне надо обязательно поразить, и существом этим, возможно, могу стать я сама.